Хуже обстояло с Тордис. По осени она всерьез захворала, а к Рождеству слегла и уже не вставала, толком ничего не ела, разговаривала бессвязно, сердито и, пока тянулась зима, таяла на глазах. Торлейк был христианином, крестился всего несколько лет назад, когда решением альтинга Исландия приняла христианство.[15]И теперь он без устали твердил, что Тордис надобно искать опоры и крепости у Господа Бога, а не позволять себе безропотно вязнуть во мраке земной юдоли.
— Бога нет, — отвечала ему Тордис, — есть только люди.
Еще она говорила, что коли муж ее не сумел живым уйти из этой проклятой усадьбы, то и она не сумеет, умрет здесь.
Теперь в Йорве было пятеро работников да две старухи, Торлейковы сестры, которых он привез с собой. Они исполняли работу, какую прежде делала Тордис, только в управление усадьбой не вмешивались. Весной Тордис отдала ключи Аслауг и сказала, что отныне та в ответе за все, а коли понадобится помощь, пусть обращается к Торлейку, он хороший человек.
— Или потолкуй с Гестом.
— С Гестом? — удивилась Аслауг. — Да ведь он ребенок совсем!
— Нет, — сказала Тордис. — Гест сильный. Сильнее нас всех.
Через три дня она умерла, иные говорили, мол, оттого лишь, что так решила. Рано утром вышла из дому, легла в траву на речном берегу. Земля уже подтаяла. В вышине перекликались лебединые стаи. Похоронили ее подле Торхалли, и все — как те, что считали покойницу малодушной трусихой, так и те, кто уверял, что она усмотрела в Гестовой орлиной голове знак проклятия, — теперь шепотом твердили, как они были правы в своих догадках.
Гест после этого впал в какое-то зябкое забытье. И привиделось ему, будто на болота в долине набросили белый покров, и он было подумал, что это снег. Однако ж, подойдя ближе, обнаружил, что не снег это, а тончайшая ткань, которая приподнималась от легкого ветерка и вновь опадала. Она укрывала мать, и лицо Тордис просвечивало сквозь покров, как живое. Гест разрыдался, слезы хлынули неудержимым потоком. Позднее, рассказывая о своем детстве и юности, он не вспоминал о тех годах, о времени, когда в Йорве жил Торлейк. А вот гримасничать перестал, и народ рассудил, что это шаг вперед. Правда, перестал он и говорить, и это народ посчитал уже шагом назад; Гест кивал, качал головой, издавал короткие, заунывные звуки, выражающие презрение или гнев, и на сердитые наскоки Аслауг вовсе не обращал внимания.
Резьбу свою он тоже забросил, словно вместе с речью утратил и этот навык, и все время ему виделась мать — сидела в уголке поварни, украдкой от детей занималась каким-то своим делом и тихонько напевала. Когда Гест был маленьким, она клала руку ему на голову, когда подрос — на плечо, а когда слегла и стала ждать смерти, рука ее лежала у него на колене. Гест запомнил эту руку. И впоследствии просто не мог не поведать о ней — об изящных ее очертаниях, о жилках и мышцах, об овальных бледно-розовых ногтях и мелких шрамчиках, проступавших на загорелой коже, всегда такой теплой.
Но кое-что запомнится ему еще лучше, именно об этом твердила Аслауг: «Ты сильный. Так мама говорила». И еще: «Теперь нас только двое».
Сестра повторяла это каждый раз, когда он пытался увильнуть от работы либо искал прибежища в снах. Три фразы, которые неизменно оказывали на него одно и то же воздействие: будоражили, не давали сомкнуть глаз, как насекомые в потемках.
Целый год Торлейк хозяйствовал в Йорве, когда в усадьбу снова явился Вига-Стюр и, по обыкновению, потребовал еды и ночлега для себя и своих людей: коли Торлейк хочет впредь распоряжаться в Йорве, пускай выполняет и обязательства, кои на нее наложены.
Торлейк был человек прямой и обычно говорил, что думает, не смолчал и на сей раз, сказал, что негоже столь могущественному хёвдингу, как Стюр, этак поступать с уже обездоленным семейством, мелко это и бесчестно. Но Стюр только отмахнулся от него, вволю напился-наелся, выспался и исчез. Той зимою и весной он побывал у них трижды. А затем пропал на целых два года и явился опять по осени, в сырую, холодную пору. Направлялся Стюр на юг, в Ферьебакки, с целью уладить распрю меж двумя своими тингманами, вспыхнувшую из-за коней.
И вновь Стюра сопровождал младший сын, Онунд, еще более долговязый и сутулый, чем помнилось Гесту. Онунд был пятью годами старше его, разодет как важная персона и откровенно заглядывался на Аслауг, которая по-прежнему в упор его не замечала. Посмотришь на него — ровно князь, меж тем как сам Стюр ходил в скромном коричневом плаще, с простым оружием: меч да топор без всяких украшений.
Пользуясь случаем, Торлейк опять спросил, не надумал ли хёвдинг выплатить детям возмещение за убийство отца, ведь Аслауг скоро в невесты пора, а приданого у нее нет, но особенно он напирал на необходимость окоротить мальчонку, сиречь Геста, который год от года становится все более непокорным, странными, опасным.
Гест устроился спать в хлеву, (при скотине он всегда так делал, когда наезжал Стюр), оттуда его и привели к хёвдингу. Тот внимательно оглядел его, отметил, что ростом он по-прежнему мал да и вообще неказист, а затем осведомился:
— Какую же работу ты исполняешь, мальчик?
Гест не отвечал. Стоял и прищурясь смотрел в живые омуты Стюровых глаз, где не мог прочесть ни издевки, ни дружелюбия. Торлейк почел за благо вмешаться, сказал, что аккурат сейчас мальчонка режет торф, причем с большой сноровкой, и добавил:
— Он и во всем другом весьма ловок.
— Так-так, торф, стало быть, режет, — задумчиво проговорил Стюр и повторил эти слова несколько раз, потом перевел взгляд на Торлейка и сказал, что, пожалуй, ни ему, ни другим нечего опасаться от этого бедолаги. — Однако ж, коли, по-твоему, надобно что-то сделать, то я могу дать ему серую овцу, которая никак не приживается в Бьярнархавне, даже шерсть на ней не растет. Думаю, как вира она вполне сгодится, но больше он ничего не получит.
Онунд хрипло рассмеялся, кое-кто из воинов тоже насмешливо фыркнул. Гест и бровью не повел, даже когда Торлейк возмущенно вскочил и предпринял еще одну неудачную попытку вразумить хёвдинга. Мальчик просто повернулся к ним спиной и спокойно вышел вон, но в хлев не вернулся, зашагал к ручью и там, на берегу, нашел Аслауг.
Сидя рядышком, брат с сестрой смотрели на водяное колесо, чьи лопасти лениво подхватывали с поверхности незримые, прозрачные пластинки льда и снова роняли их на воду, точно звенящие стеклышки. Говорили они о том, что надо бы убрать его на зиму, потом Аслауг спросила, помнит ли Гест отцов рассказ про Тюра, бога войны и справедливости, ну, тот, где речь шла о праве сильнейшего. Он сказал, что помнит. А вот Аслауг путалась, Гест поневоле то и дело поправлял ее, и в конце концов у него возникло тягостное ощущение, будто сестра ошибается нарочно, чтобы он ее поправлял, знакомый приемчик, точно так же она действовала, желая, чтобы он взбодрился или сделал работу, от которой норовил увильнуть, а потому решительно сказал, что сейчас не до рассказов, нужно достать колесо из ручья, пока лед его не раздавил.
