Я заполз на перевернутый остов лодки. Он слегка изогнулся под моим весом. Что-то мягкое упало на киль лодки, соскользнув затем по ее борту. Все это время мои руки и босые ноги безрезультатно искали опору на прогнившей деревянной поверхности.
Затем начались новые веревки, новые сети, и в тусклом едва брезжащем свете я обнаружил, что попал в каморку, заставленную сундуками, плетеными корзинами и грубыми глиняными кувшинами, падавшими и бившимися, когда я проползал между ними.
Змеи и рыбы извивались у меня под руками и ногами, испуская дурно пахнувшую слизь.
И снова я прокладывал себе дорогу в кромешной тьме, проползая на четвереньках по прочному на ощупь деревянному полу. Доски подо мной подломились, я с криком провалился и упал на кучу веревок, гнилушек и человеческих костей — это я понял, едва прикоснувшись к ним. Повиснув на сети, я перевел дыхание — на коленях у меня неведомо откуда оказался череп, а под босыми ногами громыхали кости. Отбросив череп, я попытался подпрыгнуть, но поскользнулся на сети, и с криком упал, ощутив под собой лишь пустоту.
Проваливаясь в неизвестность, я отчаянно цеплялся за ячейки сети. Она порвалась, и я, снова закричав, барахтался в темноте в то время, как где-то далеко внизу кости с плеском падали в воду.
Тогда мне неожиданно вспомнилось еще одно предание: когда человек тонет в реке, его плоть пожирают эватимы, а кости достаются Сивилле, предсказывающей по ним будущее.
Это казалось похожим на правду.
В этот момент она позвала меня, и ее голос звучал, как осенний ветер, шуршащий в сухом тростнике.
— Сын Ваштема.
Я еще крепче вцепился в остатки сети, сглотнул слюну и закричал вверх, во тьму.
— Я здесь.
— Чародей, сын чародея, я жду тебя.
Я был настолько потрясен, что едва не полетел вниз.
— Но я не чародей!
— Чародей, сын чародея.
Я возобновил подъем, рассказывая ей о себе болезненно надтреснутым голосом. Словно в ответ на мои слова несколько костей неожиданно упало из мглы, больно стукнув меня по голове. Но я все равно продолжал доказывать ей, что не пробовал заниматься магией, что обещал матери никогда не становиться таким, как отец, что Велахронос принял меня в ученики и что я собираюсь вначале стать писцом, а потом, возможно, и начать писать собственные книги, если только Велахронос возьмет меня обратно, когда все закончится.
Во тьме надо мной, как луна из-за облака, неожиданно появилось лицо Сивиллы. Оно было круглым и бледным, глаза — черными, как ночь, и мне показалось, что ее кожа слегка светится.
Она обратилась ко мне, сопроводив свои слова негромким смехом:
— Чародей, сын чародея, ты споришь с ужасной Сивиллой. Это храбрость или глупость?
— Простите, я не хотел…
— Не имеет значения, что ты хотел, важно, что ты сделал, Секенр. И будешь ли ты впоследствии сожалеть или нет, вообще ничего не значит. Вот. Я уже однажды назвала тебя по имени, Секенр. Теперь я произнесла его дважды. Ты знаешь, что произойдет, когда я сделаю это в третий раз?
Я промямлил:
— Нет, великая Сивилла.
— Чародей, сын чародея, подойди сюда и сядь передо мной. Не бойся.
Я поднялся к ней. Я с трудом различил деревянный настил или полку, сплошь покрытую мусором и костями. Я робко шагнул туда и с удивлением ощутил под ногами сухие прочные доски. Мне было позволено отойти от веревок и сесть. Сивилла протянула руку и открыла сначала одну створку китайского фонаря, затем другую, третью. Мне вспомнилось, как моргают, просыпаясь, ленивые звери.
Блики света и тени заиграли по стенам крохотной комнатушки с низким потолком. Сивилла сидела, скрестив ноги, колени ее укрывала накидка с блестящей бахромой. Змея с человеческой головой и чешуей, напоминавшей серебряные монеты, свернулась в клубок у нее на коленях. Один раз она зашипела и, когда Сивилла склонилась к ней, что-то зашептала ей на ухо.
Сивилла молчала. Она долго смотрела мне в глаза.
Я протянул ей отцовский меч.
— Госпожа, это все, что я могу предложить вам…
Она зашипела почти так же, как змея, и на какой-то миг показалась мне потрясенной, даже испуганной. Затем она отстранила меч.
— Секенр, ты прерываешь Сивиллу. Это снова храбрость или просто глупость?
Вот. Она произнесла мое имя трижды. Я замер от ужаса. Но ничего не произошло.
Она вновь рассмеялась, и на сей раз в ее смехе было что-то человеческое, даже что-то доброе.
— Самый неподходящий дар, чародей, сын чародея.
— Не понимаю… Я сожалею, госпожа.
— Секенр, ты знаешь, что это за меч?
— Он принадлежал моему отцу.
— Это меч Рыцаря Инквизиции. Твой отец пытался отказаться от своей судьбы, обманывая даже себя самого. Поэтому он вступил в монашеский орден с жесточайшей дисциплиной, целью которого была борьба со всеми созданиями тьмы, со всем злом и жестокостью, ведьмами, колдунами, чародеями, даже с жестокими богами. В твоем возрасте он был таким же, как ты, мальчик. Он так хотел творить добро. Но что это ему дало? В конце концов у него остался лишь меч.
— Госпожа, больше у меня ничего нет…
— Секенр… вот, я и снова произнесла твое имя. Ты не такой, как все. И путь, лежащий перед тобой, не похож на пути других людей. Твое будущее не зависит от того, сколько раз я произнесу твое имя. Оставь этот меч себе. Он тебе еще понадобится. От тебя я не потребую платы… пока, во всяком случае.
— Ты потребуешь ее позже, великая Сивилла?
Она наклонилась вперед, и я увидел, что зубы у нее не острые, совсем не человеческие. Ее дыхание пахло речным илом.
— Твоя будущая жизнь станет для меня достаточной платой. Все приходят ко мне в надлежащее время, даже ты, я думаю, пришел ко мне сейчас, когда тебе это было нужно больше всего.
Я поспешно начал рассказывать ей, почему я пришел, об отце, о том, что случилось с Хамакиной.
— Чародей, сын чародея, ты учишь Сивиллу? Это храбрость или глупость?
Я заплакал.
— Пожалуйста, Великая Госпожа… Я не знаю, что мне говорить. Я хочу делать все, как положено. Пожалуйста, не сердитесь. Расскажите мне, что делать.
— Чародей, сын чародея, все, что ты делаешь, верно, это часть великого узора, который я вижу, который я плету, который я предрекаю. При каждом новом повороте твоей жизни изменяется весь узор. Его значение меняется целиком и полностью. Твой отец это понимал, когда вернулся из-за моря, уже перестав быть Рыцарем Инквизиции, потому что он слишком много узнал о магии и колдовстве. Он стал чародеем в борьбе с магией и колдовством. Он напоминал врача, заразившегося от собственного больного. Его знание было подобно двери, которую после того, как ее открыли, уже невозможно запереть. Двери. Двери в его разуме.
