— Милорды! — воскликнул он. — Выпьем зато, чтобы каждый получил по заслугам! Все пуритане — сифилис, все политиканы — петлю!
— Ха! — грянул кубрик.
Казалось, до дна оловянной кружки ему предстояло добираться века, но, добравшись, он мгновенно почувствовал себя лучше. И еще лучше, когда уселся послушать игру взявшегося за свою скрипку Мерфи.
* * *
Насчет скрипача Рыжий Хью оказался прав: существовала прямая связь между качеством извлекаемых им из инструмента звуков и количеством поглощенного рома. Где-то около получаса это соотношение оставалось таким, как нужно, потом ром, явно в ущерб гармонии, постепенно взял верх, и наконец музыкант стал клевать носом и пиликать что-то неприемлемое для слуха. На этой стадии кто-то забрал у Мерфи скрипку и смычок, после чего тот растянулся на полу и уснул.
Музыка смолкла, но тишина царила недолго. Какой-то юнец поднялся на ноги и, заложив руки за спину, затянул ломким голосом: «Не покину Лохабер».
Более половины из не упившихся до отключки матросов подхватили старую якобитскую песню, и Джек был одним из них. Он пел, зажмурившись и чувствуя себя не на борту «Нежной Элизы», а в Вестминстере, в кругу верных друзей, в заднем зальчике «Пяти каминов» на Тотхилл-филдс, куда каждый школяр считал своим долгом являться десятого июня, вставив в петлицу белую розу, что знаменовало собой демонстрацию приверженности Старому Претенденту на трон в день его рождения.
Я уйду, моя подружка, в бой за славой и за честью.
Ну а если повезет мне, если я в бою не сгину
И вернусь к тебе со славой, чтоб опять мы были вместе,
Ни тебя, ни наш Лохабер уж вовеки не покину.
Когда певец смолк, Джек открыл увлажнившиеся глаза и поймал внимательный взгляд ирландца. Голос Хью показался ему тихим, едва слышным, ибо песня внутри него все еще продолжала звучать.
— Эй, паренек, да я никак вижу слезы?
Джек потер плаза и рассмеялся.
— Вряд ли. Здесь просто дымно.
Еще несколько мгновений Рыжий Хью присматривался к нему, а потом все так же тихо спросил:
— Ты ведь сторонник низложенного короля, а?
Джек задумался и покачал головой. Если в школьные годы он и был так настроен, то это объяснялось не глубокой убежденностью, а романтическим сочувствием к проигравшему.
— Честно говоря, нет. Правда, я вырос в доме, где мой отец — тори старой закалки — поносил Ганноверскую династию на все лады, хотя и сражался за нее во всех войнах.
— А твоя мать?
— Думаю, матушка сочувствовала делу Стюарта, полагая, что его победа облегчила бы Ирландии путь к свободе. Но в последнее время ее взгляды стали более… радикальными. Думаю, — издал он смешок, — теперь она ни в грош не ставит никаких королей.
Ирландец кивнул, отведя взгляд в сторону, но Джеку показалось, что он нахмурился.
— А ты? — спросил Джек. — Ты сам носил дубовый лист?
Рыжий Хью снова посмотрел на него:
— А то как же, парень. Я был в числе сорока пяти.
— Ты дрался… там?
— Дрался. Стоял под английской картечью в том чертовом болоте. Проливал кровь: и свою, и чужую. Много чужой, да смилуется надо мною Господь.
Джек мысленно вернулся к двум сражениям под стенами Квебека, в которых ему довелось участвовать в прошлом году.
— Я знал шотландца, который тоже был под Каллоденом. Прекрасный человек. Дональд Макдональд из…
— Из Королевских шотландцев! Я знаком с ним и слышал, что он брал ганноверский шиллинг, как я — австрийский. — Он помолчал. — Знал, говоришь?
Джек кивнул.
— Он погиб под Квебеком, во втором сражении.
Ирландец вздохнул.
— Еще один, кому уже не суждено вернуться. Как и Красавчику принцу.
— Стало быть, его дело швах?
— Чарльза Стюарта? Малого, который пьянствует в Германии, повесничает во Франции и строит из себя святошу перед англиканами, лишь бы заручиться их поддержкой? Да уж, нынче мало кто верит в его успех, — возмущенно хмыкнул ирландец.
— А ты?
— Это раньше я был якобитом, — покачал головой Рыжий Хью. — Был, но уже таковым не являюсь. Теперь я занимаюсь собственными делами. — Он повернулся к юному певцу, обвел взглядом собутыльников, по большей части уже мирно спящих, и произнес: — Так-то оно так, но эта песня по-прежнему берет меня за душу. Поэтому, молодой Конор, спой-ка ее еще разок.
Юноша, обрадовавшись, что среди упившейся матросни есть желающие его послушать, охотно откликнулся на просьбу. Рыжий Хью потянулся к двум кружкам рому, вручил одну из них Джеку и увлек его за собой к пузатой бочке с недавно собранной в нее дождевой влагой.
— Старые песни и старые тосты, а? — громко крикнул он, пнув парочку валявшихся у его ног пьяных, отреагировавших недовольным бурчанием. — У меня есть подходящая здравица. За короля, что за большой водой!
Провозглашая тост, Хью со значением поводил своей кружкой над бочкой, и Джек едва не последовал его примеру. Но сдержался. В свое время, посещая якобитские таверны Уайтчепела и Шедуэлла, он не раз прибегал к этому ритуалу, однако тогда его не связывала присяга, принесенная ныне правящему королю, то есть Георгу. Поэтому юноша лишь высоко поднял кружку, а когда ирландец снова повернулся к нему, заявил:
— У меня тоже есть подходящий тост, сэр. Я пью за дружбу и за Рыжего Хью Макклуни.
Если ирландец и насупился, то лишь на долю мгновения: взгляд его снова стал открытым и дружелюбным, на лице расцвела улыбка.
— И за тебя, Джек Абсолют. За тебя!
Глава третья
КАПЕР
Проснулся юноша там, где его сморил сон. Он был в кубрике совершенно один, если не считать козла, деловито жевавшего его рубашку. Однако пробудился Джек вовсе не от толчков губ животного, а, как он понял, когда козел побрел прочь, от отсутствия каких-либо толчков вообще. По всей видимости, «Нежная Элиза» намертво остановилась.
Вставая, юноша покачнулся, причем опять же не потому, что в голове его еще бродил хмель, а в прямой связи с тем обстоятельством, что пол кубрика был наклонен под большим углом, чем обычно. Джеку вспомнилось, как однажды за ужином капитан Линк вдруг вслух посетовал на недостаточную остойчивость своей лохани. Под парусами она, мол, еще держится, а вот не на ходу начинает крениться, норовя вообще лечь на борт.
«А почему она, черт возьми, не на ходу?» — внезапно спросил себя Джек. А ну как судно, пока он тут дрых, добралось до какого-нибудь порта и уже встало на якорь?
Вдохновляемый этим предположением, он поспешил к трапу, обдирая колени и стукнувшись напоследок головой о край люка, выбрался на орудийную палубу (пушками там и не пахло, но зато вся она была заставлена бочками и клетями с товарами), затем стал резво взбираться по еще более крутой лестнице к солнечному свету, такому слепящему, что последние ступеньки он одолевал, прикрывая рукой глаза.
