Я налил всем и занял свое место в резном кресле орехового дерева эпохи королевы Анны; хотя в доме имелись и более старинные вещи, для меня это кресло оставалось самым любимым. Диана сидела справа от меня, за ней, лицом к двери, сидел отец, затем Джек, а Джойс была от меня по левую руку. Когда мы ели холодный картофельный суп, отец сказал:
– Такое впечатление, что все кому не лень свободно разгуливают по гостинице. Я хочу сказать, разгуливают здесь, наверху, где им вообще нечего делать, когда в банкетном зале не проводится никаких мероприятий. Полчаса назад какой-то гусь вышагивал взад-вперед по нашему коридору, будто по собственной квартире. Я уже вскочил и собрался посмотреть, какого дьявола он тут топчется, но этот тип уже убрался. И это уже не первый случай за неделю. Морис, неужели нельзя что-нибудь сделать? Повесь какую-нибудь табличку, что ли.
– Но у входа в коридор уже висит…
– Нет, я имею в виду – повесь внизу у лестницы, чтобы вообще не лезли сюда, наверх. Превратили гостиницу в сумасшедший дом. Ты сам разве не замечал ничего, Морис? Наверное, замечал.
– Да, помню пару случаев, – сказал я равнодушно, думая о Диане и наблюдая за ней краем глаза. – Кстати, раз уж ты заговорил об этом, какая-то женщина болталась тут у нас на этаже около лестницы часа четыре назад. – Мне только теперь пришло в голову, что после нашей встречи я больше не видел женщину ни в баре, ни в обеденном зале, ни где-нибудь еще. Она нашла, вероятно, то, что искала – женский туалет, – на первом этаже и затем ушла, когда я замещал Фреда за стойкой. Очевидно, так все и было. Краем глаза я увидел, что Диана положила ложку и принялась пристально изучать мое лицо. Меня не прельщала перспектива снова выслушивать ее вопросы, продиктованные размеренным слогом: это почему я такой, да из-за чего я вдруг стал каким-то другим, да понимаю ли я, что я теперь какой-то не такой. Я встал, сказал, что мне надо заглянуть к Эми и пожелать ей спокойной ночи. Направившись в ее комнату, я нажал по ходу дела на звонок, чтобы Магдалена поднялась к нам наверх.
Выражение лица и поза Эми изменились лишь в том смысле, что в прошлый раз она сидела на краю кровати, а в данный момент – в самой кровати. На экране телевизора молодая женщина обвиняла в чем-то пожилую женщину, которая всю передачу сидела к ней спиной, и дело не в отсутствии такта и воспитания – просто нужно, чтобы зрители постоянно видели ее лицо наряду с лицом ее обвинительницы. Я смотрел на экран несколько секунд в надежде дождаться того момента, когда они, закончив разговор, повернутся друг к другу. Мне в голову пришла странная мысль: как изменились бы отношения между людьми, если бы установился такой обычай – приступая к разговору, вы и ваш собеседник всегда разворачиваетесь и смотрите в одну и ту же сторону.
Затем я подошел ближе к Эми:
– Когда кончается эта передача?
– Уже почти кончилась.
– Смотри, сразу потом выключай телевизор. Ты почистила зубы?
– Да.
– Умница. Ты не забыла, завтра утром мы едем в Болдок.
– Я помню.
– Тогда спокойной ночи.
Я наклонился и поцеловал ее в щеку. И в ту самую секунду из столовой донеслись, быстро сменяя друг друга, звуки: то ли негодующий, то ли болезненный выкрик моего отца, неразборчивые торопливые слова Джека, глухой звук – будто что-то ударилось о мебель, громкие голоса. Я велел Эми оставаться в кровати и вернулся бегом в столовую.
Когда я открыл дверь, мимо меня проскочил Виктор, его хвост стоял трубой, а шерсть поднялась дыбом. Прямо напротив входа Джек с помощью Джойс тащили моего отца под руки к ближайшему креслу. Около обеденного стол, там, где отец сидел до этого, лежал опрокинутый стул, на полу валялось что-то из посуды и столового серебра. Растеклось немного спиртного. Диана, наблюдавшая за действиями остальных, повернулась ко мне с испугом в глазах.
– Он вдруг посмотрел пристально в угол, потом встал, что-то выкрикнул, а потом ноги у него будто подкосились, он ударился об стол, а Джек подхватил его, – тараторила он, забыв на этот раз о размеренной дикции.
Я прошел мимо нее.
– Что с ним?
Джек опускал тело отца в кресло. Уложив его, он сказал:
– Кровоизлияние в мозг, судя по всему.
– Он умрет?
– Вполне возможно.
– Скоро?
– Не знаю.
– Что-нибудь можно сделать?
– Если он действительно умирает, я здесь бессилен.
Я посмотрел на Джека, он на меня. На его лице ничего не было написано. Он держал руку на пульсе отца. Мне казалось, что все мое тело, весь я состою из лица и груди, а ниже живота уже ничего нет. Я встал на колени перед креслом и услышал тяжелое, хриплое дыхание. Глаза отца были открыты, неподвижные зрачки скошены влево. Никакой реакции. В остальном выглядел он вполне нормально – будто просто присел отдохнуть.
– Отец, – позвал я, и мне показалось, что он слегка пошевелился. Но я не знал, что еще сказать. Я задавал себе вопрос: что происходит в его мозгу, что он думает, какая картина стоит в его воображении, – возможно, нечто не имеющее отношения к трагедии, нечто приятное – поля и солнце. Или что-то неприятное, что-то уродливое, что-то загоняющее тебя в угол. Я представил себе отчаянное, затянувшееся усилие понять, что же происходит, и огорчение, настолько огромное, что перед ним меркнет сама боль, потому что недостает спасительного свойства боли отключать сознание, отключать ощущения, чувство собственного «я», чувство времени – все, кроме себя самой. Эта мысль привела меня в ужас, но она также подсказала мне – четко и неоспоримо, какие именно слова мне следует сказать теперь.
Я наклонился ниже:
– Отец! Это я, Морис. Ты слышишь меня? Ты понимаешь, где находишься? Отец, это я, Морис. Скажи, что происходит вокруг тебя в данный момент? Ты видишь что-нибудь? Опиши, что ты чувствуешь? О чем ты думаешь?
За моей спиной Джек заметил холодно:
– Он не слышит тебя.
– Отец, ты слышишь меня? Кивни головой, если да.
Медленным механическим голосом, словно граммофонная пластинка, которую проигрывают на слишком маленькой скорости, отец проговорил:
– Морис…
Затем, менее отчетливо, он произнес несколько слов, которые, похоже, были «кто» и «там напротив».
Затем он умер.
Я встал и отвернулся. Диана посмотрела на меня, в ее глазах уже не было прежнего страха. Прежде чем она успела что-то сказать, я прошел мимо и остановился рядом с Джойс, которая, опустив голову, смотрела на сервировочный столик. На нем стоял поднос с пятью приготовленными блюдами и несколькими салатницами.
– Я не могла сообразить, что надо делать, – сказала Джойс, – поэтому и попросила Магдалену, пусть пока все остается здесь. Он умер?
