Она протянула руку. Он начал тыкать иголкой в болевший синяк.
– Ой! – она отдернула руку. – Не хочу. Не надо.
– Может, под язык? Но будет больно.
– Нет, нет, все. Не-е-ет. – Она начинала реветь вголос. – Я боюсь.
– Чего ты боишься, это же не наркотик. Это стимулятор. Дедушка Георгий пользуется им. И я уже колол его себе. Ну ты же сама видела. Со мной ничего такого не случилось, мне просто было хорошо. Я летал.
– Я бою-ю-юсь. А вдруг станет еще хуже?
– Не станет, – Сандро начинал терять терпение. – Куда уж хуже, ты посмотри на себя. Одни глаза и остались. Ты же завтра умрешь.
Она ревела навзрыд, вытирая косичками слезы.
– Да ты посмотри на себя. Ты страшная, мерзкая, трусливая девчонка. Ты ничего не можешь.
Ты чукча всеобъемлющая! Правильно выгнал тебя учитель Ли, ты ведь ни на что не способна. Ты слабая, отживающая свое амеба, – он уже не говорил, а почти кричал, срываясь на фальцет. – Ты противная тараканья лапа. Ты не можешь помочь себе, куда тебе до других, безобразная, неравномерно окрашенная тупость. – Он сам начинал всхлипывать. – Ты… Ты безнадежный отпрыск готтентотов. Ты… – он заревел и обнял ее. И так, обнявшись, они сидели на полу и орали, всхлипывая и вытирая друг другу слезы. Весь мир приготовился, чтобы сожрать их, и они готовы были быть сожранными. Они пребывали в аду. Им предстояло пройти его до конца и познать себя. Ведь самопознание – это всегда движение через ад…
– Коли! – сказала она, сглатывая последние слезы, и открыла рот.
Сандро медленно, очень медленно потянулся за шприцем, как будто боялся спугнуть ее решимость, боялся, что она передумает.
– Сейчас, сейчас, только не шевелись, хорошо? Ты хорошая, умная, славная. Ты самая лучшая, ты сама не знаешь, какая ты…
Он резким движением запустил иголку в уздечку языка. Она вскрикнула, и тут же почувствовала, как боль и тепло одновременно разливаются унее во рту.
– Все! Молодец. – Он выдернул шприц. Комната стала искривляться; пол выгибался, потолок падал, чтобы раздавить ее. Она отключилась…
– Просыпайся, просыпайся, пожалуйста! – услышала она сквозь гул в ушах, барабанную дробь, заунывное пение монахов и множество других звуков, рождавшихся у нее в голове.
– Открой же, наконец, глаза, – Сандро тряс ее изо всех своих детских сил. – Ну скажи хоть что-нибудь, дай знак, что ты меня слышишь!
Он заплакал горько-горько; и рыдания его слились с хором, звучащим в ней. Она попыталась издать звук, но губы не слушались, они были необыкновенно тяжелыми и чужими. Она не чувствовала ни рук, ни ног, ее «я» было только сознанием, свободным и никак не связанным с бесчувственным телом.
И вдруг Сандро перестал плакать, и она услышала его тонкий голос, кого-то призывающий и о чем-то просящий на чужом, непонятном ей языке. Под музыку его молитвы она совершала переход, и этот переход был спасением. Сандро спасал ее душу. Кто спас, тот и спасся.
Она открыла глаза и подняла голову. Сандро стоял на коленях, спиной к ней, в углу комнаты. Он не слышал ее, не слышал, как она пыталась позвать его. Душа его пребывала в мире священных звуков, сюда не проникали посторонние звуки. Она подошла к нему и села рядом. Лицо Сандро просияло.
– Дедушка Георгий говорит, что любая молитва может быть услышана, только если она произнесена трижды, – торжественно сказал он. – Ты извини меня, должно быть, переборщил с дозой… – серьезно констатировал он. Потом нежно добавил:
– Ты же девочка… И к тому же такая дохлая.
И совсем уже радостно, как будто ничего и не произошло, спросил:
– Ну, что ты видела?
– Да, почти ничего, я плохо помню…
– Потому что в первый раз. Вначале всегда так. Ведь не страшно?
– Сейчас нет.
– А как себя чувствуешь?
– Хорошо.
– Есть будешь? – Буду!
– Вот видишь, теперь ты опять будешь жить и не умрешь. Никогда!
Самым тяжелым оказалось доехать от дома Киры до своего. Высадив ее около подъезда, я видимо, немного расслабился, и усталость затуманила и без того уже давно мутную голову. К себе домой я ехал на зубах.
Два дня прошли как в бреду. Возбуждающие вещества все еще были в крови и не давали спать, я глотал снотворное, спал три часа, потом пил кофе, снова глотал таблетки и снова три часа спал. На третий день, в понедельник 10 мая, пора было начинать думать о работе. Утром я пробежал кросс, позавтракал, взял свой рабочий еженедельник и до обеда расписывал план работы на следующие несколько недель. Вечером я прогулялся вокруг дома и рано лег спать.
На следующий день началась обычная суетная московская жизнь.
15 мая я получил письмо от TANANOS.
«Привет! Извини за долгое молчание. Были большие трудности с материализацией. В меня не стреляли. Я тень изначально, т. е. меня отбрасывают. Позвонить, к сожалению, не могу. У меня нет своего голоса. Пока. И тела. Скоро я завладею ЕЁ телом. И сделаю тебе подарок. У НЕЁ хорошее тело. Ты будешь доволен. И я буду довольна. Ты мне нравишься. Очень. Все будет, как ты хочешь. Будет так, как ты даже не представляешь, человек Кирилл. Тень».
Пробежав глазами письмо, я не понял, о чем речь, и не ответил на него.
Начал встречаться с Кирой. Ужинали в кафе, гуляли по ночной Москве. Помню, майским вечером-ночью ужинали в «Китайском квартале» на проспекте Мира, потом медленно, по уже пустым узким улицам прошли до Лубянки. Там сидели в кафе на втором этаже с огромными окнами, пили кофе и не могли отвести друг от друга глаз. Потом пошли обратно, в обнимку, петляя по московским переулкам. Было поздно, и только изредка среди темных стен старых домов попадались освещенные окна.
– Как ты думаешь, что там делают? – спрашивала Кира, указывая на освещенное окно под самой крышей.
– Как что? – удивлялся я. – Кошек мучают. Определенно, там мучают кошек.
Она рассмеялась, и дальше мы медленно брели молча. Потом Кира показала на окно в другом доме.
– А там?
Я сделал задумчивый вид, подстроил свой шаг под ее – более короткий, просунул руку в задний карман ее брюк. Еще немного помолчал просто так и спросил:
– А у тебя есть сомнения? Кира хитро улыбнулась:
– Опять что-то неладное с кошками?
Мы смеялись, обнимались, целовались и шли дальше, всматриваясь в темные окна.
Кира показывала то на одно, то на другое освещенное окно, и мы играли в угадайку. Я был непреклонен. Все, кто не спали в этот поздний час непременно и с завидным постоянством издевались над кошками. Было весело.
