— Фу, дрянь! Сейчас стошнит.
— Да уж… — Студень сосредоточенно листал блокнот.
— А вот и сегодняшние победители в желтых маечках.
— Вали сволочей! А как их зовут?
— Не знаю… Хотя постой, у них на головах выбрито. Тат… Тат и Тит?
— Миленько. Давай, кончай их.
— Не могу, они в толпе. Их поздравляют, конфетти разбрасывают.
— Базука, только базука! А то и чего помощней… Ладно, в четверг устроим себе праздник Желтых маечек нужно вообще каждый день мочить, чтобы усвоили: если выиграл, значит, пойдешь на корм червям! Чтобы у них рожи бледнели под румянами каждый раз, когда их имена объявляют. Ха, красавцы! Тит и Тат, говоришь?
— Тиф. Тат и Тиф. — Имена выступали на затылках островами невыбритых волос, черным по розовому. Резинки накладных бород вдавились в кожу. — Ч-ч-чертовы… Дед-Морозы, что ли?
Студень харкнул и сплюнул.
— Ах, до чего a@ la mode! Культурная параллель, весомый вклад в развитие искусства клоунады. Такой восторг, что прямо до рвоты. Кончай их! Ненавижу подонков. Сегодня желтые маечки, а завтра в матерых превратятся.
— Я о них раньше не слышал. Недавно из любителей? А видеть — видел. Кажется, на подтанцовке, в труппе.
— Они уже отделились?
— Скоро. К парку направляются. Пьют из бутылок. Погоди… Один поперхнулся.
— Сделай, чтоб до смерти!
— Ага, прикинь! Так кашлянул, что на два метра отбросило… Все, вроде оклемался. Давай-ка, Тат, похлопай друга по спине… Опа, отличная озвучка! Студень, да ты просто мастер.
— Чего? — Несмотря на размер только что извергнутой сопли, в голосе Студня еще клокотала остаточная хрипота.
— Тиф сейчас отхаркнул — точняк в унисон с тобой. И по цвету похоже.
— Уже зашли в парк или нет? Не тяни!
— Они у всей улицы на виду!
— Ну и пусть, вали к чертям! Давай уже закругляться, а то на обед пора. Шницеля сейчас горяченького, а? Как ты на это смотришь?
— К поляне подходят, где фонтан. У фонтана и положу.
— Только не промахнись. Я уже взял на карандаш. — Студень встал, поддернул рюкзак, похлопал себя по карманам.
— Сейчас, сейчас, погоди…
Я снял Тата возле бортика, а Тифа — на бегу, у самых деревьев. Затем я с любовью разобрал "фьоре скьятаре», сложил треножник, упаковал все в футляр. И мы ушли.
Сколько себя помню, всегда ненавидел этот момент: акция кончается, наваждение проходит, и замечаешь, что сидишь где-нибудь на крыше, среди вековых мусорных мешков, или в заброшенном офисе, по колено в пыльных бумагах, в окружении стульев с висящими на спинках пиджаками мертвых клерков. И вообще, та часть, где приходится общаться и сидеть в трактире, привлекает меня меньше всего. Хотя с другой стороны, лучше все-таки сидеть в трактире, чем сидеть голодным.
Раздвигая пыльные портьеры, мы со Студнем прошли длинным коридором мимо роскошных комнат, которым в большинстве своем удалось избежать разрушения: по-прежнему золотились на стенах тисненые обои и горбилась по углам чопорная мебель медового дерева, ожидая первой суровой зимы, что неизбежно превратит ее в дрова. Отряды клоунов побывали здесь сразу после пожара; теперь вместо Святого Человека со всех картин и барельефов на нас смотрел великий Плакса Ей-Зу, главный буффон всех времен и народов, и знаменитый красный нос мелькал то гигантским гипсовым прыщом, то крашеным кружком с белой точкой блика, а то и драгоценным рубиновым кабошоном, который хотелось отломать и сунуть в карман. Правда, рубины сейчас здорово упали в цене. Да и сам я давно уже не вор — перебежал на другую сторону баррикады.
Мы пришли в «Пиффин». Здесь было дороже, чем у Очкастого Эйдера — приходилось платить за все эти зеркала, канделябры и гипсовых дельфинов на потолке, — зато кормили не в пример лучше, а мы, как-никак, заслужили доброе угощение. Спросив супа и жареной трески, мы подняли бокалы с шипучкой, традиционно салютуя удачно проведенному утру. Вокруг сидели простые люди, занимающиеся нужными делами; самая, что говорится, соль земли: носильщики, продавцы билетов, уборщики и психотерапевты. На шляпах и плащах блестели свежие капли дождя.
— Ну что? — начал Студень. — Пес-Нога говорит, ты у нас волк-одиночка.
— Просто не люблю шума. — Я погонял по тарелке кусок трески. — Сперва хотел пристать к Диким, знаешь. Работать ножом, говорить красивые слова… Не вышло, слишком противно. Не могу с этими тварями рядом… И морду раскрашивать не могу, даже для маскировки.
Я отложил вилку — и Студень имел удовольствие познакомиться с моим тиком, когда все тело сжимается в комок, от губ до пальцев на ногах, чтобы стряхнуть ощущение белил на коже. У таких тиков бывают разные причины, и Студень терпеливо ждал, пока я приду в себя.
— Я вырос в детдоме, — объяснил я, выбрав нейтральный вариант, ложившийся на язык без особого труда. — Не в монастырском, в государственном. Звезды арены к нам заходили после выступления — и просто тыкали пальцем: этот, этот…
На лице Студня все было написано, как на цирковой афише. В пожатии его плеч сквозила жалость, но вид говорил: «И выбирали, конечно, бедного тебя? Ага, рассказывай».
— Меня ни разу не уводили, — успокоил я его. — Один раз, правда, чуть не попал под раздачу. Однако пронесло.
Все, Студень, хватит с тебя. Больше тебе знать не обязательно.
— Зато других детишек брали, каждые четверг и субботу. На протяжении многих лет. Все эти живые легенды арены, Барли-Чарли и прочие… Сейчас их уже на свете нет, убивать некого. Им что? Потешились и забыли. Даже имени не спрашивали. Зато ты всю жизнь слышишь знакомые имена. То один, то другой — либо с крыши прыгнет, либо слону под ноги… И наконец понимаешь, что так дальше нельзя. Надо что-то делать.
Студень отхлебнул шипучки и кивнул.
— Это точно.
Его решимость не уступала моей, только природа ее скорее всего была другая. Ну что ж, пусть держит в себе. Имеет право.
Мы уже прибрали мусс из папайи и причмокивали над остатками салями в шоколаде, когда по трактиру прокатился могучий женский голос:
— Джеральд! Лапочка!
Студень дернулся и пожух.
— Это мать, — прошипел он. — Веди себя прилично…
Изобразив идиотскую улыбку, он поднялся из-за стола.
— Мама! Зачем ты ходишь в такие места? Это же «Пиффин»!
Тьфу, ну и интонация! Откуда только взялась.
— А я тебя в окошко… М-м-м! М-м-м! В окошко тебя увидала!
Подошедшая тетка смачно расцеловала Студня в обе щеки. Смотрелась она, мягко говоря, экстравагантно: румяна, выпушки, пышный парик, похожий на торт-крокембуш. И запах — приторный, цветочный… Настоящие духи, магнолия или что-то в этом роде. Студень понуро стоял, окутанный удушливым облаком с головы до ног.
