— Как ни выбери, будет неправильно, — подал голос Геннадий и подмигнул Трофиму. — Мужчина должен руководить в принципиальном, а в мелочах вроде груш… Не хочешь попасть впросак, предоставь женщине решать самой.
— Да ты у меня мудрец, — засмеялась в дверях вернувшаяся Панфоя.
— Конечно, — подтвердил Геннадий. — Для этого аудиториумов[11]оканчивать не надо. Достаточно несколько лет брака, и все.
Трофим вернул грушу Эрини. Та секунду инспектировала оба плода взглядом, потом откусила от одной, а вторую отдала Трофиму.
— А ты мне какую отдала? — полюбопытствовал Трофим.
— Лучшую, конечно, — уверила Эрини и взлохматила ему волосы.
Панфоя же наклонилась, чтобы поднять ту первую злосчастную грушу, которая оказалась на полу.
— Оставь, — сказал Геннадий, — пусть полежит. Что на пол — то предкам.
— Фу, муж мой! — фыркнула Панфоя. — Ты же крещеный человек, а про предков говоришь как эллин[12].
— Ничего, — отмахнулся отец. — От Бога от одной груши не убудет, а предкам, может, приятно.
— Аристотель, кстати, тоже был эллин, — поделилась Эрини. — Христос ведь тогда еще не пришел, куда же ему было деваться?
— Кто? — переспросила Панфоя, которая, отлучаясь, пропустила часть лекции дочери.
— Аристотель, — пояснил Трофим. — Он уморил голодом осла.
— Гадость какая! — ужаснулась Панфоя. — То-то и видно, что нехристь.
— Да нет, мама, — пояснила Эрини. — Это же он только в уме.
— Грешная мысль — уже грех, — наставительно сказала Панфоя. — Может, зря мы тебя отдали в светскую грамматическую школу[13]… Вы там хоть молитвы-то читаете?
— А как же, каждое утро, — кивнула Эрини, и прикрыв глаза, заучено отбила скороговоркой: — Господи Иисусе Христе, раствори уши и очи сердца моего, чтобы я уразумела слово твое и научилась творить волю твою.
— Годная молитва, — улыбнулась Панфоя. — Только это надо не просто бубнить, а понимать.
— Ага, — снова кивнула Эрини. — Ладно, мы пойдем посекретничать. Можно?
— Идите, — разрешила Панфоя. — Только помните, что вы…
— Помолвлены, но еще не женаты, — закончила Эрини, подняв палец, и копируя наставительные интонации матери.
— Вот-вот.
— А я между прочим хотел Трофима расспросить как дела, — напомнил о себе Геннадий.
— Я тебе за него все и так могу рассказать, — отмахнулась Эрини. — Спит на жестком. Носит железо. Кормят скромно. Ругают много. Так? — Она повернулась к Трофиму.
— Так, — улыбнулся он.
Геннадий захохотал.
— Ну вот видишь, — сказала Эрини отцу. — Все как было у тебя. Ничего нового ты не услышишь. Всё, я его забираю.
Она слезла с колен Трофима, решительно схватила за руку и потащила его к выходу из комнаты.
— Мы позовем вас к трапезе! — крикнула им вслед Панфоя.
* * *
После обеда они с Эрини сидели во дворике. Геннадий придерживался стародавних обычаев — плотно трапезничали в его доме только раз в день, в четыре часа… Каменная скамейка в дворике семьи Эрини была совсем маленькой, как раз на двоих. Эрини прилепилась к Трофиму, и рассказывала смешное о подружках и учителях-дидасколах, а он в ответ о своих товарищах и наставниках-командирах. А потом они, оглядевшись, — не мелькнет ли поблизости силуэт зоркой Панфои, — целовались, и от этого сладко кружилась голова. Потом они долго сидели молча. Но Трофима это не смущало. При общении с Эрини ему не нужно было искать темы для разговора, заполнять паузы, думать, как ответить. Он просто мог оставаться самим собой. Это было здорово. Эрини стала ему другом, — пусть и в женском хитоне. Другом, и большим… Трофим сидел и грелся. Не только потому, что воздух был тепл, и припекало солнце. И не потому, что сверху камень скамьи прикрывала деревянная облицовка, чтобы камень не мог тянуть из сидящих тепло; чувствовалась хозяйственная рука Геннадия… Не только поэтому. Трофиму было тепло. Он грелся. Это самое верное слово, что он мог подобрать.
— Да тебя совсем разморило. — Пихнула его в бок Эрини и засмеялась звонким колокольчиком. — Говорила же, не нужно сидеть на скамье, пока солнце в нашу сторону.
— Ага, — сказал он. — Так бы и сидел…
— О чем ты думаешь? — спросила Эрини.
— Ни о чем, — честно ответил Трофим.
— Как это?
— В смысле?
— Как это — ни о чем?
— А что такого? Сижу, солнце ласковое. Думаю, что мне тепло. Не думаю, а чувствую, выходит.
— Сразу видно, солдат, — фыркнула Эрини. — Тепло ему, и пузо сыто. Больше ничего и не надо.
— Мне тепло, сыто. Это немало на самом деле, — пожал плечами Трофим. — Только понимает это обычно тот, кому случалось голодать и мерзнуть. Знаешь, человек, наверное, никогда не сможет оценить, насколько сейчас плохо или хорошо, если ему не будет, с чем сравнить. Живешь в старой хижине, а вспоминаешь о том, как вообще не имел крыши над головой, — и тебе хорошо.
— А если живешь в хижине, а вспоминаешь о потерянном дворце? — спросила Эрини. Любую мысль её живой ум ухватывал быстро.
— Тогда наверняка чувствуешь себя плохо. Интересно, да? Хижина одна, а относиться к ней можно совсем по-разному, смотря какой опыт за спиной. А вывод знаешь какой?
— Ну, какой?
— Получается, что чем хуже тебе когда-то было, тем больше возможность чувствовать себя довольным в твоих нынешних обстоятельствах. Точка отсчета меняется.
— Хм… Может, для этого Бог страдания и злодейства всякие попускает? — задумчиво спросила Эрини. — Чтобы было с чем сравнивать.
— Не знаю… Предстану — уточню.
— Ну, ты с этим не торопись. — Пихнула его Эрини.
