В течение долгого времени поддерживалось романтическое объяснение того, почему среди оборотней так мало женщин: якобы наличие матки способствует душевной мягкости, которую никак не может вынести порочное волчье сердце. Женщины-оборотни, утверждал мужской идиотизм, должны были бы толпами совершать самоубийства. В первое же полнолуние после обращения они наверняка пожирали своих возлюбленных, а затем, мучимые невыносимым стыдом, уходили в какое-нибудь тихое место и там смиренно глотали серебряную сережку. Поразительно, как долго существовал этот бред, несмотря на все доводы против. С ним было покончено только в двадцатом веке (задолго до шумихи с Майрой и девочками Абу Граиба).
Теперь мы знаем: если женщин и не поражает вирус оборотничества, то уж точно не потому, что они трепетные розы с тонкой душевной организацией. Какова бы ни была истинная причина, их всегда не хватает. Это одна из величайших сексуальных трагедий. Или величайших сексуальных фарсов — потому что вожделение оборотней не приносит никаких практических результатов. Мы не размножаемся половым путем. Девушки-нелюди бесплодны, у мужчин нет спермы. Если ты не обзавелся потомством до превращения, у тебя уже никогда не будет детей. Процесс размножения оборотней сродни инфекции: выживи после укуса и получи набор когтей и клыков в качестве бонуса.
Но этот лозунг давно устарел. Теперь после укуса не выживает никто.
Согласно данным ВОКСа, новых оборотней не появлялось уже больше века. Укушенные умирают в течение двенадцати часов. Это загадка. Я стал оборотнем в 1842 году. Возможно, я был последним из обращенных. ВОКС, сбрендивший от научного скептицизма, отлавливал оборотней и сам совал им жертв в зубы — безо всякого результата. Последнее столетие наш вид двигался к вымиранию — с помощью ВОКСа или без нее. Ко времени проведения Всемирной выставки в 1851-м нас оставалось меньше трех тысяч. В год смерти королевы Виктории — примерно две с половиной тысячи. Когда человек ступил на Луну, нас насчитывалось всего 793 шкуры. ВОКС превратила Охоту в нелепицу. Эти парни трудились так усердно, что сами себя оставили без работы. Их финансирование ежегодно сокращалось. Организация впала в меланхолию. Ты станешь лебединой песней Грейнера, сказал Харли. Его последним шедевром.
Я вышел из душа, раздразненный жаром и пульсом Мадлин, которая замерла в многообещающем ожидании. Все произойдет, как всегда. Одна сильная прямая фрикция, аллегро, чтобы отбросить лишние мысли и почувствовать ее тепло; затем вторая, третья, четвертая — адажио, ритардандо, граве. Абсолютная страсть и абсолютная скука в одном флаконе. Я буду делать то, что должен, с тупым отчаянием, наподобие тех толстяков, которые ритмично поглощают тонны шоколада и жареных цыплят. Одна из вещей, которых я панически боюсь, — угасание либидо. Все остальное меня уже давно не интересует, так почему бы и нет? Но и это, как водится, однажды пройдет.
Взглянув в зеркало, которое с угнетающим постоянством отражало спокойное лицо и темные глаза (каждый раз, когда их видел, я думал: Джейкоб, господи, сделай себе одолжение и остановись уже), я присоединился к Мадлин на кровати. По моей просьбе она выключила ТВ, легла на спину, раздвинула ноги в белых чулках, завела руки за голову в подчиненно-кокетливом жесте — и следующие пятнадцать минут постепенно мирилась с осознанием, что у меня нет эрекции. И, похоже, не будет — несмотря на все ее героические усилия.
Наконец, так ничего и не добившись, я признал поражение.
— Наверное, это смешно, — сказал я, — но сейчас поворотный момент в моей жизни. Со мной такого раньше никогда не случалось.
Профессиональная гордость Мадлин была уязвлена — и у нее не слишком-то получилось это скрыть. Она коротко вздохнула, отбросила за плечо светлые волосы и спросила:
— Может, попробуем как-нибудь по-другому?
Информация проверена.
Ты последний.
Мне жаль.
Такое называется отложенным шоком. Пока не улегся на нее, я отталкивал от себя это знание — а может, наоборот приблизил его так сильно, что не смог осознать. Но стоило мне положить руки на талию Мадлин и ощутить грудью твердость ее сосков, как мягкость ее тела и горячее дыхание непостижимым образом отшвырнули меня назад, в густую тошнотворную толпу. Я словно долго игнорировал тень, маячившую на периферии зрения, а потом оглянулся и увидел тысячефутовое цунами, готовое обрушиться мне на голову. Ты последний.
— Может, позже, — сказал я. — Ты ни в чем не виновата. Бывает.
Она только дернула подбородком, словно желая показать, что такого бреда в жизни не слышала. Взгляд ее при этом был устремлен на невидимого архивариуса, всегда ждущего рядом с блокнотом наготове. Нарциссизм Мадлин позволял ей обратить неловкие моменты в игру на камеру. Э-э, я не поняла, что тут происходит?
Моя голова соскользнула к ней на колени. Теперь я лежал, вдыхая запах ее теплой молодой промежности с примесью «Диор Аддикт». Перед тем, как я окончательно отказался от своих позорных попыток, перед глазами встал образ Эллиса в военной форме, который сжимает огромную волчью голову Вольфганга, а коллеги по Охоте снимают его на видео для анналов ВОКСа.
— Может, я сам сделаю тебе массаж? — предложил я. Если бы это был голливудский фильм, я отпустил бы ее, щедро заплатив за ночь, и героически встретил рассвет в одиночестве и размышлениях о бренности мира. Не хватает только серии кадров с мокрыми глазами на потускневшем лице (и лучше бы лицо принадлежало Аль Пачино). Взгляд за окно, на медленно просыпающийся город, зажженная сигарета, бутылка, стакан и выражение мудрости, уступающей под натиском смертной печали.
Но это не в голливудский фильм. Мысль о том, чтобы провести всю ночь в одиночестве, высвобождала бурю дурного адреналина и вызывала вторую фазу — самоотрицание. Лучше об этом не думать. Я стянул с Мадлин чулки.
— Так лучше? — спросил я немного погодя. Я выключил электрический свет, но оставил жалюзи открытыми. По-прежнему шел снег. Над городом висело серо-желтое небо. Заснеженные крыши сияли отраженным лунным светом, в котором мерцали серьги и масло на коже Мадлин. Я взял в руки ее левую ступню и начал легко массировать.
— Ммм, — пробормотала она. — Эротично.
Я делал массаж в тишине, которую нарушали лишь случайные стоны Мадлин. Я был уверен, что если остановлюсь хоть на минуту, уже не смогу справиться с внутренней бурей. Тут же вспомнилось, каким усталым казался голос Харли по телефону. Теперь я воспринимал эту усталость как первый признак готовности меня отпустить. Моя смерть сломает барьер между ним и теми ужасами, которые он помогал скрывать все эти годы — но одновременно и освободит его. Он наконец-то сможет уволиться из ВОКСа. Пойти своей дорогой. Сетовать каждое утро, в какую развалюху превратился, при этом надеясь прожить еще пару десятков лет. В конце концов найдет какое-нибудь теплое местечко, где сможет сидеть в соломенной шляпе, погрузив босые ноги в песок, и слушать голос пустоты. Если мне нужна альтруистичная причина, чтобы умереть, дальше и искать не стоит.
