Хельги внезапно вздрогнул.
Ну вот и дождался неприятностей! Камень-то — зашевелился! Вот-вот превратится в великана, и виса не помогла. Попросив о помощи Бальдра — наиболее симпатичного бога, — Хельги вытащил из ножен широкий нож, запоздало пожалев о том, что оставил дома меч, меньше года назад торжественно врученный ему во время посвящения в воины. Побоялся потерять. А что, на охоте всякое бывает, особенно с такими балаболами, как Харальд с Ингви. Где их только тролли носят?
Вот дернулся росший рядом с камнем куст, вот с ветки клена медленно упали листья — красные, словно кровь. А за ними… За ними промелькнуло что-то огненно-рыжее, ловкое, быстрое… Лиса!
Точно — лиса!
Хельги перевел дух и счастливо улыбнулся. Все-таки хорошо, что он не встретился в лесу с великаном. Лиса — куда лучше. Даже очень хорошо. Подшибить, на шапку сестрице Еффинде или… или лучше не Еффинде, у нее и без того шапок уйма, лучше Сельме, дочке Торкеля бонда, хозяина дальнего хутора. Сельма девчонка красивая, не один Хельги на нее успел глаз положить. Вот пригодилась бы сейчас лисица…
Сельма…
Хельги не мог бы сейчас вспомнить, когда он впервые увидел ее — может быть, три года назад, на празднике богов, а может, и еще раньше, когда с отцом ездили по зиме погостить к Торкелю. Казалось, он всегда ее знал. А видел, к сожалению, редко. Уж слишком далека усадьба Торкеля, хотя как сказать… Иногда Хельги так сильно хотелось увидеть Сельму — да пусть хотя бы издали, одним глазком, — что он готов был идти хоть на край света, в страну злобных колдунов, троллей и йотунов. Сельма была такая… Хельги даже не мог и сказать — какая, хотя и слагал недурные висы. А тут вот словно немел. Вот приезжала как-то в начале весны Сельма с отцом и братьями, так он даже приветствовать ее как следует не сумел: как увидал, так и встал, словно столб, хлопая ресницами и чувствуя, как неудержимо краснеют щеки. Сельма… Кожа гладкая, белая, как морская пена, как облака, что бегут по синему небу, а небо — это глаза Сельмы… нет, не как небо… Как воды весеннего фьорда — темно-голубые, глубокие, опасные. А губы — мягкие, чуть припухлые, такие губы, что…
Хельги устыдился своих мыслей и почувствовал, как у него запылали уши. Где ж, интересно, лиса?
Юноша притаился за елкой, выглядывая будущую добычу. Ага, вот она, что-то ищет в пожухлой траве. А хвост, хвост-то какой! Правда, рано еще лису бить, ну да уж если сама в руки идет. А может, поймать ее? Приручить, как Приблуда Хрольв когда-то приручил лисенка, — правда, тот от него сбежал, еще бы не сбежать от такого глупня. Да, лучше лису поймать, бить еще рано — шкура не та, не зима все-таки. Оглушить тупой стрелой, да… Главное быстро. Убрать нож. Выхватить из-за плеча лук. Наложить стрелу… Ага! Эх, мимо…
Только рыжий хвост замелькал за деревьями!
Врешь, не уйдешь, красавица рыжая! Справа горы, слева фьорд — некуда тебе деться, некуда!
Бросившись вперед, Хельги погнался за лисой, старательно огибая деревья и не обращая особого внимания на хлещущие в глаза ветки. Теперь он уже был даже рад, что Харальд с Ингви отстали — пускай завидуют. Хельги прибавил ходу, стараясь не упускать из виду мелькающий впереди рыжий пушистый хвост.
Далеко позади остались друзья, Харальд Бочонок и Ингви Рыжий Червь, поглощенные разделыванием попавшего в капкан енота.
Не так далеко от этого места, кутаясь в старый шерстяной плащ, изрядно поеденный молью, тащил вязанку хвороста молодой раб по прозвищу Трэль Навозник. Смуглое лицо и черные как смоль волосы выдавали в нем жителя далекого юга, италийца или ромея, впрочем, вряд ли он сам помнил, откуда он родом. Был Трэль Навозник примерно на год моложе Хельги и четыре года — рабом, с тех пор как привезли его корабли Сигурда ярла, еще в ту пору, когда имя Сигурда было известно в Норвегии каждому. Оно и сейчас известно, но уже не так — стар стал бильрестский ярл, стар и немощен, видно, злые колдуны наслали заклятье, за три года превратив мощного здоровяка в харкающую кровью человеческую развалину, державшуюся только за счет воли.
С утра хозяйка Гудрун послала раба за хворостом. Получив на дорогу колотушек — его все тут били, считая непроходимо тупым, — Навозник накинул на плечи старый выцветший плащ, подаренный сердобольной Еффиндой, и, прихватив веревку, отправился в лес. Было холодно, выл ветер, швыряя в лицо холодные брызги дождя, низкие хмурые тучи, казалось, придавив, сплющили землю. Даже горных вершин не было видно — одна непроглядная серая мгла.
Если б кто знал, как ненавидел Трэль Навозник такую осень и зиму! Ненавидел холодный дождь, снег, мокрый, пронизывающий насквозь, ветер, ненавидел эти горы, лес и ручей, ненавидел весь Бильрест-фьорд и людей Сигурда ярла. Ненавидел, хотя Бог, тот самый, чей знак в виде креста Навозник носил на шее, призывал к любви и прощению. А Трэль Навозник все равно ненавидел! Понимал, что грешит, но ничего не мог поделать с собой и лишь иногда, когда никто не видел, молился, шептал про себя полузабытые слова: «Господи, Иисус Христос, всеблагой и всемилостивый…». Местные язычники не отобрали у него нательный серебряный крестик — особо большой ценностью он для них не являлся, а без нужды расчетливые викинги предпочитали не ссориться с чужими богами, мало ли…
— Господи, если Ты сейчас слышишь меня, не дай мне замерзнуть и помоги хоть когда-нибудь вырваться из этого промозглого ада. — На лесной поляне громко, никого не опасаясь, молился Трэль Навозник — да и кого тут было бояться-то? Вокруг ни души, одни сосны да ели машут своими черными корявыми лапами. Раб прикрыл глаза, в голове его вдруг пронеслись видения: огромный город у теплого моря, многоголосый рынок, ряды с блестящими тканями, белые зубчатые стены, великолепные дворцы, украшенные статуями, деревья. Не эти до смерти надоевшие елки, а высокие благородные кипарисы, которые…
Стоп!
Навозник вздрогнул, услышав голоса, раздавшиеся где-то рядом. Ничего хорошего он давно уже ни от кого не ждал и тут же юркнул за ближайшую сосну, заметая за собой листья. Нет, он вовсе не был тупым, Трэль Навозник, а не разговаривал на языке язычников не потому, что не понимал, а потому, что не считал нужным. Уж лучше быть глупцом. До поры до времени.
На поляне показались двое, в теплых волчьих плащах, — видимо, они спешили куда-то, даже не обратили внимания на следы, не слишком-то тщательно заметенные Трэлем.
— Н-н-надеюсь, т-т-твой лисенок сделает все, как н-н-надо? — обернулся идущий впереди. Навозник узнал Дирмунда Заику — светлые волосы, щегольски заплетенные спереди в две косички, блеклые светло-голубые глаза, длинный острый нос, делавший Заику похожим на попавшего под дождь воробья. Неприятный тип. Вторым был Хрольв, молодой бродяга, две зимы назад принятый в род Сигурда ярла. Многие в роду были против — чужаков не очень-то любили, — однако Сигурд ярл настоял на своем. Может быть, просто пожалел бесприютного бродягу, изгнанного из своего рода неизвестно за какие провинности, а может быть, готовил на будущее отряд воинов своему наследнику Хельги. Хрольв был парнем сильным и в таком отряде отнюдь не лишним. С этим согласились все, однако отношение к Хрольву по-прежнему оставалось настороженным у большинства родичей, исключая, пожалуй, молодого Дирмунда Заику. Неизвестно как, но они с Хрольвом сблизились, может быть, потому, что характером были схожи — оба нелюдимые, хмурые. Только Хрольв взрывной, вспыльчивый, а Заика, наоборот, — себе на уме. К тому же Хрольв силен, как лось, а Дирмунд слаб и труслив. В общем, нашли друг друга: Хрольв — сила и наглость, а Заика — хитрость и ум.
