— Нет, — ответила она. — Не видела. А где?
Ася пожала плечами.
— Не знаю. Внутри.
— Внутри себя?
— Наверно, — ответила Ася, посмотрев на нее загадочным взглядом. — А может, внутри богомола.
Лена подумала, что Ася валяет дурака.
Но в середине следующей смены случилось что-то крайне странное. Лене вдруг показалось, что ее руки не подняты вверх, а молитвенно сложены перед грудью.
Точнее, все было наоборот. Ощущение было таким, словно она очень долго, чуть ли не с самого начала времен, держала руки сложенными перед грудью, а потом ей померещилось, что они подняты вверх и уперты в каменную плиту. А затем она поняла, что то, что ей померещилось, и есть ее настоящее положение. Это было похоже на утреннее пробуждение, когда выясняется, что неубедительное развитие сна, только что казавшееся таким убогим и нелепым, и есть окончательная правда, и теперь придется вставать, одеваться и идти к людям за едой.
Лена решила, что задремала на рабочем месте — и испугалась, поскольку так можно было свалиться с тумбы. Но когда галлюцинация повторилась, она поняла — сон здесь ни при чем. Во второй раз она гораздо лучше отследила, что именно произошло.
Она находилась в двух местах одновременно. Одним местом был малахитовый зал. Другим — залитое ослепительным солнцем пространство, о котором трудно было сказать что-то определенное (оно дрожало, переливалось и походило на картинку калейдоскопа, растянутую на все триста шестьдесят градусов какой-то необычной оптикой). Впрочем, калейдоскоп по сравнению с тем, что видела Лена, показался бы скучным. Если окружающее и можно было с чем-то сравнить, то разве что с мультиками, которые рисует медиа-плейер «Виндоуз», прокручивая файлы mp3. Но, несмотря на свою крайнюю необычность, это пространство сразу же пришлось Лене по душе, потому что волны разноцветных огней, все время возникавшие в нем, каким-то образом переживались как счастье, которое постоянно меняло цвет и форму — но не переставало быть счастьем и совсем не надоедало.
Было две Лены. Одна стояла на малахитовой тумбе в углу пустого подземного зала, упираясь руками в каменный блок над головой. А другая находилась в потоке живого солнечного света и держала ладони сложенными перед грудью. Это были необычные ладони — со множеством маленьких острых пальцев, торчащих под прямым углом, словно гвозди из доски. Острия пальцев приятно покалывали ладони и рождали чувство уверенности в себе.
Никакого противоречия между двумя Ленами не было. Но между ними имелась большая разница. Там, где Лена была человеком, она была фальшивой каменной бабой, которая несла долгую вахту в одном из вспомогательных помещений подземного дома толерантности. А там, где Лена была богомолом, она была… Вот там она была человеком. Во всяком случае, именно так хотелось сказать.
Выразить все переполнявшие ее мысли казалось так же невозможно, как объяснить, что именно рисует медиаплейер «Виндоуз». Ясно было одно — увидев этот солнечный странный мир, возвращаться в секстинскую капеллу (так Кима обозвала малахитовый зал после первой вахты) было грустно. Даже с учетом огромного конкурса на место поющей кариатиды и совершенно нереальных денег, которые платили за работу.
За всеми этими переживаниями Лена не заметила, что за вторую смену в малахитовый зал тоже никто не вошел. В этот раз не было даже голосов в коридоре и сигарного дыма.
* * *
После смены девушки пошли перекусить в буфет для персонала, который располагался в конце идущего мимо раздевалки коридора. Буфет был единственным подземным помещением, куда они могли попасть по своим пропускам: у коридора было много других ответвлений, но их перекрывали турникеты, которые никак не реагировали на магнитную карточку со словами «малахитовый зал» (Лена сама не пробовала туда попасть и поверила на слово любознательной Киме).
Буфет выглядел празднично, но сама эта праздничность была какой-то мрачноватой — место напоминало военную столовую, которую решили переделать под дискотеку. Стены были украшены веселой анимешной графикой и текстовками, выдержанными в двух тонах — красном и синем. Красным были написаны различные жизненные афоризмы, а синим — определения красоты (это, наверно, было придумано, чтобы персонал не расслаблялся и постоянно сверял себя с высоким эталоном).
Красные плакаты выглядели так:
«ВЫСШИЙ СМЫСЛ РУССКОГО БЫТИЯ ЕСТЬ НЕСУЕТЛИВОЕ ЗОЛОЧЕНИЕ БЕЗМЕРНОГО ИКОНОСТАСА»
«В БУДУЩЕМ КАЖДАЯ УЛИТКА ПОПАДЕТ НА ВЕРШИНУ ФУДЗИ НА ПЯТНАДЦАТЬ СЕКУНД»
«СУВЕРЕННАЯ ДЕМОКРАТИЯ — ЭТО БУРЖУАЗНАЯ ЭЛЕКТОРАЛЬНАЯ ДЕМОКРАТИЯ НА ТОЙ СТАДИИ РАЗВИТИЯ, КОГДА ДЕМОКРАТИЯ ОНА ДЕМОКРАТИЯ, А ЕСЛИ НАДО, В Ж…ПУ ВЫ…БУТ ЛЕГКО»
Синие сентенции о красоте были большей частью цитатами из ньюсмейкеров прошлых лет:
«КРАСОТА СПАСЕТ МИР. ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ»
«КРАСОТА СОСЕТ Х…Й. ЛАРРИ ФЛИНТ»
«КРАСОТА ЕСТЬ ТО НЕУЛОВИМОЕ И ПОЧТИ НЕВЫРАЗИМОЕ В СЛОВАХ СВОЙСТВО, КОТОРОЕ ПОЗВОЛЯЕТ ЖЕНЩИНЕ НЕМНОГО ПОБЫТЬ СУКОЙ ПЕРЕД ТЕМ, КАК ЕЕ ВЫВЕЗУТ НА ПОМОЙКУ. КЕЙТ МОСС»
Увидев, что слово «хуй» написано через многоточие, Лена хотела спросить Киму, не контркультура ли это, но постеснялась. Кима же высказала сомнение, что Ларри Флинт и Кейт Мосс действительно говорили подобное, но признала, что по существу возразить здесь нечего.
Еще в углу буфета висела стенгазета с какими-то подземными новостями и рисунками — она предсказуемо называлась «Ктулху с Медведом слушают нас!» и была украшена худым лиловым осьминожкой, который из-за нарисованных очков казался по-ленински лысым. Когда очередь проходила мимо, Лена попробовала почитать, о чем думает Ктулху. Мысли осьминожки оказались довольно мизантропическими, а иногда и вообще оскорбительными. Особенно покоробило Лену такое:
«Главное качество, которое развивает в себе к двадцати годам современная московская девушка, — это доверчивая готовность к элитному сверхпотреблению (в современном русском ее принято называть „киsosтью“). Дураку понятно, что никто не допустит легионы этих кис к гламурному распределителю, им просто поморочат голову и бросят. Так, собственно, и было во все времена. Но сегодня морочить девушке голову нужно таким омерзительно пошлым способом, что награда, которая ждет за этот тяжкий и нечистый труд, как-то блекнет. Тем более что труд этот не только противоречит нравственному чувству христианина и порядочного человека, но и дорог до чрезвычайности, а реальная рыночная стоимость ожидаемой награды значительно ниже счета за первый же обед в хорошем ресторане. Что же касается духовной близости с какой-нибудь из этих инфузорий-туфелек от Prada, то о ней мы просто не будем говорить в целях экономии места…»
Зато другая статья Ктулху разъясняла слово «электоральный» с суверенного плаката:
«Называть российскую публику „электоратом“ — это примерно то же самое, что называть тюремных опущенцев „педерастами“ („любителями мальчиков“ по-гречески). Что тут скажешь? Да, такая лексика широко распространена, освящена обычаем, и можно даже найти определенные фактические основания для подобного словоупотребления. Но все-таки в иную минуту сложно отделаться от чувства, что за звучным иностранным словцом прячется какая-то усмешливая лукавинка, чтобы не сказать — злая неправда…»
