Никита поздоровался, ему никто не ответил. Лишь когда он уселся за свободную койку, человек-гора вдруг громко заржал, ткнул в него пальцем и сказал:
— Гниденыша привели! Братцы мои, во потеха!
Узбек и волк тоже многозначительно заулыбались и по очереди высморкались в сторону Никиты. Он поинтересовался:
— Резать будете или душить?
Прямой вопрос немного обескуражил всех троих, но после недолгой паузы человек-гора вторично заржал и добродушно ответил:
— Живьем скушаем.
Узбек, судя по тому, как деликатно сморкался двумя пальчиками, человек интеллигентный, пообещал:
— Не будешь дурака валять, сделаем по-быстрому, без боли.
— Я не буду, — поспешил заверить Никита. — Зачем мне. Моя песенка все равно спета.
— На что-то надеется, — впервые подал голос волк.
— Нет, — возразил узбек. — Это от страха такая типа истерика. Молодой, наглый, натворил дела. А отвечать неохота.
После этого до десяти часов, до отбоя в камере затеялся нормальный мужской разговор, в котором и Никита принимал участие на правах приговоренного. Сперва обсудили недавний матч «Локомотив» — «Зенит», где москвичи опять показали себя говном, и все трое пришли к согласию в том смысле, что тренера «Локомотива» давно пора укоротить, и перебрали несколько способов, как лучше это сделать. Самым щадящим способом вышло подвесить его за яйца на воротах стадиона. Узбек обернулся к Никите, участливо спросил:
— Сам за кого болеешь, мальчик?
— Я как все, — отозвался Никита. — За «Спартак». Но не сильно. Я всех люблю, кто хорошо играет.
Смешливый человек-гора заухал филином, его любая фраза Никиты повергала в дергунчик. Никита не сомневался, что среди этой троицы он ломовой.
Потом посудачили о бабах. Волчара со многими подробностями рассказал, как недавно поимел сразу четырех клевых телок, удовольствие, оказывается, утомительное, и из этой истории он каким-то образом вывел, что все бабы стервы, ни одной нельзя верить, а тем более нельзя поддаваться на их уловки в обзаведении потомством. Он высказал оригинальную мысль, что бабы рожают исключительно с целью заставить мужика на себя пахать. Узбек авторитетно возразил:
— Тут ты не прав, Фаня (волка, значит, звали Фаней). Женщины тоже бывают как люди. Ты Нинку мою помнишь?
— Ее все помнят.
— Еще как! — подтвердил и человек-гора.
— Ну что я могу сказать, — узбек не обратил внимания на язвительный намек, — у меня к ней претензий нету, я жалею, что с ней так обошлись.
— Сама виновата, — буркнул Фаня-волк.
— Пусть сама, я не к этому. Я с ней два года прожил, за все время она копейки не выклянчила, веришь, нет? Ведь бабу как проверяют, по вшивости, да?
— Еще бы, — подтвердил человек-гора.
— Нинка была не продажная. Споткнулась, да. Завшивела маленько, что было, то было, но не продажная. Был случай конкретный, когда ей за меня такие бабки давали, хоть по Европе гуляй. Не взяла.
Фаня-волк не выдержал:
— Забей, Рахмет. Она не только тебя, он весь кошт молдаванам сдала, и ты это знаешь. Чего зря воду мутить. Не хочу тебя обижать, но…
Заткнулся, а узбек перевел глаза на Никиту, и в них была тревога.
— Ладно, давай постороннего спросим… Ты про Нинку Поганку слышал, мальчик?
— Конечно, слышал. Дикторша с телевидения.
Человек-гора от смеха повалился на бок, а узбек угостил Никиту сигаретой с анашой. По камере давно густо плавал сладковатый, характерный запашок, который ни с каким другим не спутаешь.
— На, курни напоследок.
— Не-е, спасибо, — отказался Никита.
— Можешь, выпить хочешь? Можно сгоношить.
— Не хочу, спасибо.
— Ты в натуре чокнутый или прикидываешься?
Никита подумал: вопрос хороший. Вслух ответил:
— Не прикидываюсь.
Узбек придвинулся ближе:
— Послушай, мальчик, ты вот что… ты на нас зла не держи. — Он уже сильно обкурился и его тянуло на откровенность. — После твоего отрыва тебе так и так хана. Ведь ты Мухача чуть до смерти не забил. А мы люди подневольные. Нам сказали, мы делаем. Не сделаем, с нами сделают. Законы сам знаешь.
— Да ты не волнуйся, я все понимаю.
— С какой дури полез? Он тебе что, ровня? Подумаешь, хвост прищемили. Кому не прищемляют. С вами, с фраерами иначе нельзя. Иначе вы борзеете.
— Да чего теперь говорить. Поезд ушел.
— Обидно. Вроде ты парень неплохой, культурный. Не жилось. Отстегивал бы потихоньку, как все. Нет, лобешником попер. Глупо.
С неожиданной злостью вмешался Фаня-волк:
— Чего ты с ним базаришь? Таким, как он, хоть кол на башке теши. Жлобье! Нарыли бабок, а делиться не хотят. Таких токо давить.
Человек-гора тоже высказал свое мнение:
— Фаня, ты чего? Рахмет верно сказал. Парень смешной, обходительный. Ну, споткнулся, с кем не бывает. Чего свирепеешь-то?
— Я свирепею, — Фаня нервно затянулся анашой. — Я их, скотов, ненавижу в натуре. У них ничего человеческого нету. Струпья режут со старух и на капусту переводят. А коснись отстегнуть монету, трясутся, как в падучей. Потому что жадные, твари позорные.
— Фаня, ты про кого сейчас говоришь? — уточнил узбек.
— Как про кого? Про этих. Про барыг.
Никита попытался оправдаться:
— Я бизнесмен начинающий, у меня капиталу — кот наплакал. Мусик и это хотел отобрать. Вот я и психанул. Но я не барыга, нет. Я честный предприниматель и старух люблю.
— Честный у тебя токо сральник, — поправил его Фаня-волк.
После того как обсудили личность Никиты и его близкую судьбу, стали укладываться на ночлег. Свет потух, осталась мерцать тусклая лампочка над дверью, отбрасывающая на койки серо-голубой, будто лунный свет. Человек-гора сразу захрапел, внедряясь в ночь гулкими руладами, как взрывами. Узбек долго ворочался, еще запалил сигарету, добавил дури, а когда затих, у него ритмично задергались конечности, как у лягушки под слабым током. Фаня-волк уснул, как умер, с неслышным дыханием лесного зверя. Никто из них не притворялся. Они честно отдыхали перед небольшой работенкой. В какой-то момент перед рассветом очнутся разом — и приступят. Безусловно, у всех троих есть опыт и навык, но самый опасный — все-таки человек-гора. В его квадратном туловище и в вольной повадке явственно проступала давящая сила удава. Хотя, конечно, и те двое — приемистые, ловкие, коварные хищники.
Нагнувшись с койки, Никита поднял с пола ботинок и положил себе на грудь. Никто из спящих не пошевелился.
В тюрьме при поступлении его два раза обыскивали очень опытные люди, чуть ли не целиком облизали, но захоронка в обуви оказалась им не по зубам.
