ПРОЩАЙ. юЛИУС.
Я потряс головой и выпрямился. Какие-то бумажки пристали к мокрой руке, упали на пол. Я стоял и смотрел на эти листки.
Под ними лежал красный конверт. Красный конверт.
Я перевернул его. Ну да, тот самый. Адресованный мне.
Кто-то забарабанил во входную дверь и крикнул «Эй!».
Я быстро огляделся, но на всех его дискетах были надписи «BASF», «Maxwell» и «Imp». На одном из дисководов была защелка. Я нажал на клавишу выброса, мне показалось, что это будет правильно. Компьютер зажужжал, загорелись лампы. Я отодвинул защелку, и из компьютера вылетела дискета. Правильно: 3М Double Side Double Density 96 tpi 747-0 soft sector.
Я быстро вложил дискету в красный конверт и засунул все в карман ветровки.
— Эй!
Теперь я узнал голос. Это был Тарн. Я распахнул дверь и вышел в гостиную.
Тарн стоял посреди комнаты, за ним Кнаппен с двумя камерами наготове. Янне входил в дверь.
— Мы что, первые? — Тарн вроде был удивлен.
— Они в гараже, — сказал я. И добавил, чтобы оправдаться: — Я ищу ванную. Весь провонял мочой.
Тут снова послышалась сирена. Должно быть, «скорая». Я вышел на улицу, но там никого не было. Тогда повернул в заросший сад и уселся на трухлявый стул.
Я сидел на солнышке, воняло мочой, а я думал о минувшей ночи — как он взял дискету и что он сказал, и тут я вспомнил о молодой женщине с холодным, решительным голосом: а ведь она знала, что произойдет.
Янне вышел из гаража и неуклюже потрепал меня по голове, а потом уселся на траву.
Я только и видел, что крышу «скорой помощи», только и слышал, как лязгают носилки, и безо всякого интереса заметил, что Кнаппен меня фотографирует, а потом пришел высокий полицейский, мокрый после ванной, а потом пришел Тарн и девушка из полиции, и мы вместе сидели на припеке и ждали приезда ребят из уголовной полиции, и тут Тарн сказал:
— Он мертв. Он был уже мертв, когда ты приехал.
— Я знаю, — сказал я. — Разницу нетрудно заметить.
— Что ты имеешь в виду? — вскинулась полицейская девица.
— Люди, которых вот так обрабатывают... — сказал я. — Если они еще живы, это сразу чувствуешь. Ты тогда их жалеешь. Сердце сжимается, когда видишь тело в таком плачевном состоянии. Но если они мертвы, или почти... тогда тело только непристойно, противно, отталкивающе. Ты ничего не ощущаешь в сердце, и чего хочется больше всего... так это блевать...
Вечером я плескался в плавательном бассейне при редакционном спортзале. Туда пришел и Тарн. Он сидел в парной бане, хотя явно не одобрял столь странного способа сражаться одновременно с парами Бахуса и с грязью.
Меня допрашивали три часа. Тарн отказался писать репортаж, потому что его тоже допрашивали.
Шеф вызвал нас и принялся напыщенно наставлять:
— Нам следует придерживаться строго последовательной линии.
— Строго последовательной? — переспросил я.
Бронко тут же предложил разверстать на целую полосу интервью со мной, которое он сам и вызвался взять. Тарн огрызнулся.
Под конец Тарн дал задание Тони Бергу — написать максимум страничку и поместить маленькой заметкой в конце номера. Конечно же, там не указывалось, кто был «мужчина средних лет, живший в Таллькруген». Не указывалось там и то, что Юлле работал в «Утренней газете».
Я дохлюпал до бортика бассейна и вылез из воды.
Должно быть, Юлле что-то предпринял. Он узнал, что было в дискете, и совершил какую-то глупость.
Так оно и было, наверное. Ведь чем он тогда занимался — тайна для всех.
Кроме, может, Беаты. И, может, Тарна. И, может, тех, кто дежурил в ночную смену, или, может, ребят в компьютерной. И, может, вахтеров, и, может, курьеров... Только для меня — тайна. А теперь он мертв.
Я треснул мокрой ладонью по бортику бассейна так, что руке стало больно. Потом встал и направился в тепло бани.
Тарн сидел на полотенце, держа в руке банку вообще-то запрещенного тут пива.
Это была совсем обычная шведская баня для персонала, теплая и обволакивающая, как подростковая влюбленность. Ее обшивка из сучковатых шпунтованных досок с естественной потовой пропиткой обычно источала запах распаренных ног, но сейчас все перебивало иное благоухание. Тарн плеснул пивом на раскаленные камни. Выудил еще одну банку из ведра с водой и протянул мне.
— Держи, — сказал он.
Я лил пиво в горло, оно было холодное и терпкое и такое вкусное, какого мне давно пробовать не приходилось.
— А теперь открой свой секрет.
Он сидел в полутьме, потный и обмякший, и улыбался мне, и я вдруг понял, почему он пошел со мной в эту дыру. Он хотел узнать мой секрет.
— Мой секрет! Ты о чем, черт возьми?
— У всех людей есть секреты друг от друга, — сказал он. — Наше общество все построено на секретах. И тот, кто разнюхает эти секреты, употребляет полученные сведения, чтобы добиться власти и денег.
Он иронически улыбнулся и поднял пивную банку, как бы чокаясь.
— Сказать тебе, что мой сын, знамени-итый актер, лечится от алкоголизма? Рассказать, раз уж он попросил у меня помощи? Сколько б ты на этом заработал?
Он порядком опьянел, а ведь я видел, что он выпил одну-единственную банку. Должно быть, многолетняя слабость.
— Сказать тебе, что моя дочка крутит с женатым священником — раз уж она доверила мне это с отчаяния?
Я фыркнул. Это опасно смахивало на финский любительский театр.
— Знаешь, Тарн, ты преувеличиваешь значение своих секретов. Последний пример будет представлять интерес, только если священник — педераст.
Он вскинул руку, указывая перстом на меня.
— А что у тебя за секреты? Что там такое ты не хочешь рассказывать насчет Юлле?
Я звучно вздохнул.
— Знаешь, не хочу больше говорить об этом паскудном деле, — сказал я тоном, который — я надеялся — не обидит его.
— Ага, — ответил Тарн. — Не хочешь говорить — ты, самый болтливый фотограф изо всех, какие когда-либо работали у нас в «Утренней газете». У тебя же каждый день новые проблемы из-за того, что ты не можешь держать язык за зубами. Ты... вот как я скажу: у нас на двадцати четырех этажах до хрена всяких болтунов, но ты все равно самый-самый.
Вон оно, оказывается, как...
— Но теперь, знаешь, легавые принялись за дело, — продолжал Тарн. Удивительно, до чего он нагрузился. — Теперь тебе не отвертеться. Рано или поздно придется заговорить.
Взгляд его блуждал, он покачивался и тяжело дышал от жара. Волосы свисали мокрыми косицами на скулы, пот струился по острому носу, а карие глаза стали почти черными от злости. И еще было видно, что ему очень хочется закурить.
