— Да он и не знает столько!
— Сказали тоже! Он и двадцать знает.
— Матерных.
— Только связать не может.
— А пусть он стихотворение прочтет.
— Прочтешь, Степа?
— Отчего не прочитать. Есть такое стихотворение:
Вышли звери из трамвая,
Глядь, на улице пивная.
Огонек в пивной горит
И зверей туда манит.
Вот зашли, заняли столик.
Самый главный алкоголик —
Престарелый лев морской —
Говорит друзьям с тоской:
«Как напьюсь, всегда тоскую».
Лев в ответ: «Катись ты к…
Дальше читать?
Здесь не время тосковать!
Веселись, е-ена мать».
Дальше читать?
— Нет, не надо. Ты что-нибудь безматерное прочти.
Кажется, весы стали в мою сторону склоняться.
— Ну что, Степа, прочтешь ты что-нибудь для науки?
— Для науки, — говорит он зло, — я хотел бы кому-нибудь что-нибудь начистить. И начищу.
Видит Бог, не хотел я этого делать. Но пришлось. Налил я ему сто грамм и говорю:
— Агрессивность у подопытного Степы возросла. Соображаемость уменьшилась. Он просто рвется в бой. Угрожает представителям науки. Поэтому я предлагаю всем перейти в спортивный зал.
Там, по договоренности с учителем физкультуры, маты были на пол брошены и боксерские перчатки висели на гвоздике.
Как люди никогда не забывают окопы и атаки, так и я, наверное, никогда не забуду этот низкий деревенский, выкрашенный синим спортивный зал.
Все мои слушатели втянулись туда змеей и встали по стенкам.
— Итак, — сказал я, обращаясь к аудитории, — заключительная часть лекции — три раунда по три минуты: демонстрация агрессивности подопытного и потери координации. Между прочим, я не так уж и рвусь в бой. Если будут желающие заменить меня, милости прошу.
— И не вздумайте, — сказал им Степа. Желающих не было. Все ждали, что будет. Я протянул Степе перчатки.
— Ну, кто в боксе понимает? Вышло несколько учеников.
— Ты будешь его секундантом. А ты будешь моим. А судьей у нас будет Иван.
Мы надели перчатки. От Степы так и веяло ненавистью. Ножик бы ему, ножичек или цепь велосипедную.
«Ну, гад! Держись!» — это он так на меня смотрел.
Кроме Ивана, я на всякий случай устроил еще трех судей за столом. В том числе Майку Гаврилову. И поехало.
В первую же секунду собрался Степа и вмазал мне, чуть щеку не оторвал. Жилистый парень. И пьет, и курит уж сколько лет, а силы в нем на двоих десятиклассников хватит. И злобы в нем сколько хочешь, и подлости! Вот он — краса подворотни, гордость глухого переулка в разрезе и во всех проекциях.
Я пока в драку не лез. Все отбивался и уходил. Да только трудно это. Он, собака, чувствует, что я его не бью, и все нахальнее идет. Все наглее. И все труднее мне себя на грани игры удержать. Потому что он уже и локтем норовит ударить, и коленкой при случае. И вообще звереет. Сейчас кусаться начнет.
В перерыве я слышу, Степе что-то нашептывают. А он еле вздохнуть может. Вот-вот захлебнется от отсутствия воздуха. И специально для него перерыв затягивают. Пора кончать.
И точно. Отдохнул морячок и снова зверем на меня кинулся. И опять коленкой норовит ударить и головой по лицу. Пару раз я от него даже влетел в зрителей. Впрочем, может, это нарочно.
Потом я спокойно прицелился и в нужный момент выпад ему навстречу сделал. Когда он на меня бросился. То есть оба мы со всех своих молодых сил бедного Степу треснули. И лег мой демонстрируемый. А что ему оставалось делать? Чудес не бывает. Против науки бессилен даже самый горячий энтузиазм.
Тут и солнце зашло за тучи, и темно и мрачно стало в синем сельском спортивном зале…
Через час я вещи сложил — и на станцию. Понял я, что мои отношения со Степой добром не кончатся.
И верно, как мне рассказала потом Майка Гаврилова, он в этот вечер изрядный дебош учинил. С дракой, с битьем оконных переплетов и другими драматическими моментами.
А еще через несколько дней я выговор получил и лишение премии за самовольный отъезд.
Стали профкомовцы Степин дебош разбирать и выяснили, что это я его подпоил. А сам он никогда в жизни про водку не слыхивал. Так, догадывался, что она есть и что компрессы из нее делают. А чтобы в рот — ни-ни! Ох, не люблю я этих матросиков.
ГЛАВА N + 8
(Как я в цирк ходил)
— Я понимаю, — сказала бабушка, — в таких условиях трудно быть любимцем коллектива.
И тут зазвонил телефон.
— Алло. Мне нужен Иван Бултых.
— Я вас слушаю.
— Это Кичалова. Мне очень неприятно с вами разговаривать, но, по служебному положению, я обязана это делать. Значит, завтра в четыре часа…
Я не дал ей договорить. Мой ернический механизм сработал быстрее пули. Я закричал:
— Марина Викторовна! Что вы говорите!
Вы же просто меня убиваете!!! Это особенно обидно слышать от вас. От человека, который всегда по-доброму относился ко мне, с хорошо скрытой симпатией!!! Она даже оторопела:
— Я к вам хорошо относилась?! Кто же это вам сказал?!
— Наши, наши сказали. Наши люди, Марина Викторовна, а они знают все!
— Да ничего подобного.
— Марина Викторовна, а я из-за вас в Циркконцерт поступил! Думал, где вы, там и правда! И вместо этого!..
Она поняла, что я просто ерничаю.
— Вам лечиться надобно. В общем, завтра в четыре часа в месткоме предварительный разбор дела. Я вас предупредила.
— Марина Викторовна! Я вам там назначаю свидание. Вы меня легко узнаете. Я буду самый застенчивый!!!
Ту-ту-ту-ту…
Почему, не знаю, но всегда преследует меня желание человека рассмешить. Еду я в автобусе, за городом. Сидит кондукторша, мрачная такая. Я ей деньги протягиваю.
— Девушка, дайте билетик. Если можно, получше, пожалуйста…
Она смотрит недоверчиво. А я поясняю так задушевно:
— Мне для больного. У них там с билетами зарез…
Или врач в поликлинике мне советует:
— В это ухо вам надо по вечерам ватку класть со спиртом или с водкой. Понятно?
— А в другое, — соглашаюсь я, — надо маленький бутербродик с колбасой.
Началось все в детстве. Вот, помню, во дворе у нас дворник со шлангом деревья поливает. Тут в дворницкой звонок. Зовут его к телефону. (Время тогда было тревожное, полное шпионов и диверсантов. И дворники, и другие плечистые люди с ними боролись. Немудрено, что тогда в каждой дворницкой был телефон. Особенно, если дворницкая стояла на правительственной трассе.) Значит, зовут его к телефону. Он кран закрутил и со шлангом в кабинет к себе входит, разговаривает: «Да, да, да, — говорит, — будет исполнено». И тут меня черт под руку толкает. Я к этому крантику — шасть и отворачиваю. В дворницкой ужас просто! Вода молотит по сторонам, как из брандспойта бьет, и все, кто там есть, один за одним на улицу вымываются:
