— Возможно, «почитаемый» не совсем то слово, но… как бы это сказать? Не знаю, а как бы ты сказал? Ты ведь в этом деле большой знаток. Твоя книга (знаю, знаю, похвалы тебе не надоедают, хоть ты и прикидываешься, что это не так) просветила нас. Кстати, она хорошо расходится? Как я понял, предыдущая принесла тебе немалую прибыль.
— Всю эту прибыль я отдал общине.
— Ну разумеется.
— Что такое? Ты мне не веришь?
— Конечно, верю, брат Гаспар. С чего бы мне тебе не верить? Здесь, в Ватикане, мы тоже все бедные, однако у каждого — у кого побольше, у кого поменьше — свой счет в швейцарском байке.
Брат Гаспар словно языка лишился.
— Лучано, не мог бы ты повторить то, что только что сказал? Не уверен, что правильно тебя понял.
— Шучу, дружище! — расхохотался Лучано. — Шутка! И не корчи такую физиономию!
— По-моему, такие шутки неуместны. По крайней мере меня они не смешат, и уж тем более сам я не склонен шутить в таком же духе. Я совсем не собираюсь принизить твой талант, но я здесь по конкретному делу, вдали от своих обязанностей, и с самого приезда чувствую какое-то непривычное беспокойство.
— А это еще почему? Расслабься, Гаспар, расслабься.
— Говоришь, расслабиться?
— Звонят в дверь. Не откроешь?
Брат Гаспар встал и направился к дверям: это был швейцарский гвардеец с пиццей; воспользуюсь моментом и упомяну, что Лучано, хотя именно он делал заказ, не выразил ни малейшего поползновения заплатить ватиканскому посланцу, что окончательно испортило настроение монаха.
Чтобы подчеркнуть свое намерение не затягивать ужин всяческими церемониями, он даже не побеспокоился найти скатерть и положил пиццу прямо на картонную коробку, в которой ее принесли; Лучано между тем рылся в шкафах и все перевернул на кухне.
— Изумительно, — сказал он, входя со столовыми приборами в небольшую гостиную и облизываясь. — А теперь, если ты не против, можем оставить серьезные темы на потом.
Пока они ужинали в атмосфере, которая по крайней мере брату Гаспару казалась угнетающей, поскольку поглощение пиццы прерывалось совершенно пустой и неинтересной болтовней монсиньора (он уже подумывал о том, как бы сказать Лучано, что ему необходимо побыть одному), у монаха появилась уверенность, что от него скрывают что-то важное.
— Скажи мне, Лучано, только честно, каково состояние Папы? Я имею в виду — кроме гриппа, на который он сейчас жалуется.
— Кроме гриппа?
— Да.
— Так себе. Иными словами, недуги, типичные для человека его возраста, который всю жизнь работал, не жалея себя. — Они помолчали, пока Лучано не продолжил: — Но знаешь, какова подлинная болезнь Папы? — Гаспар отрицательно покачал головой. — Та, что он не хочет умирать. Понимаешь? Мысль о том, чтобы покинуть этот мир, приводит его в ужас.
И снова воцарилась глубокая тишина, но брат Гаспар почувствовал, что монсиньор страшно нервничает, будто хочет сделать ему какое-то важное признание и никак не может решиться.
— Ты больше ничего не хочешь мне сказать? — спросил он, словно чтобы помочь ему открыться.
Монсиньор улыбнулся, взял Гаспара за руку и ответил:
— Да, хочу.
— Что? — встревожился монах.
— Что ты мне нравишься, брат Гаспар.
— Как? Что ты сказал?
Неожиданно монсиньор встал из-за стола и прижался лицом к шее монаха, обнюхивая его, как змея.
— Что ты делаешь, Лучано?
Лучано между тем одной рукой щупал его грудь, другой ласкал спину, а губы его покрывали шею монаха мелкими поцелуями, нежно касаясь ее языком. Удивление, которое брат Гаспар испытал, оказавшись в новой непредвиденной ситуации, ослабило его рефлексы, и он отреагировал с большим запозданием, чем то было желательно.
— Лучано, — вымолвил он наконец, — можно узнать, что ты делаешь?
Но Лучано ничего не говорил, по меньшей мере — ничего связного: он издавал нечто вроде нежного мяуканья, мурлыкал, и похоть — да-да, похоть — светилась в его глазах.
— Лучано, — повторил монах, — я не расположен терпеть…
— Ложись в кровать. Не хочешь лечь в кроватку, мой мальчик? Мальчик мой, какой ты хорошенький.
По обыкновению резкий, голос его сейчас звучал нервным юношеским шепотком, и он продолжал щупать тело монаха.
— Какой ты сладкий, — говорил он. — Делаешь гимнастику?
— Хватит, Лучано, — властно произнес доминиканец, стараясь остановить монсиньора.
— Мы так довольны, что ты приехал, брат Гаспар, мальчик мой, наш мальчик, какая удача.
— Лучано, прошу тебя.
Но тот не слушал.
— Благодарю Тебя, Боже, — говорил монсиньор, — благодарю Тебя за то, что Ты дал нам этого ангелочка.
Потные ручки монсиньора ласкали живот Гаспара, его волосы, спину, грудь и ляжки, и он покрывал его щеки и шею мелкими, очень нежными, почти детскими поцелуями; дыхание его стало прерывистым, а голубые миндалевидные глаза затуманились восторгом.
— Как мы тебя любим, брат Гаспар, мальчик наш, наш ангел.
От звуков его медоточивого голоса брата Гаспара слегка подташнивало, а его поведение, недостойное монсиньора, вызвало у него немалое возмущение.
— Лучано, — сказал он, вставая и освободившись наконец от его хватки, — сожалею, что ты вынуждаешь меня к этому, но я должен попросить тебя уйти.
— Но почему? Неужели мы даже не допьем вино?
Его голос звучал уже почти как обычно, дыхание стало ровнее, он быстро успокаивался и скоро выглядел обыкновенным священником, невинным и чистым.
— Давай сядем, — примиряюще предложил он. — Допьем вино, и я уйду. Обещаю.
Брат Гаспар уступил скрепя сердце и, видит Бог, поступил неправильно, потому что две-три минуты спустя — бедняга Гаспар, дабы не смущать монсиньора, по совести решил избегать всяческого упоминания о произошедшем несколько мгновений назад — монсиньор снова взял его за руку и принялся грубо, нервно поглаживать ее. У него самого были пухлые волосатые ручки, ледяные и горячие одновременно. Брат Гаспар с силой вырвал свою руку.
— Не понимаю тебя, — сказал он, стараясь сохранять спокойствие, хотя это было уже невозможно. Он продолжал жевать вязкий кусочек гриба, попавшийся ему на зуб.
— Чего ты не понимаешь? Что мы тебя любим? Этого ты не понимаешь? Господь наш заповедовал нам: «Возлюбите друг друга, возлюбите друг друга». Так чего же ты не понимаешь?
— Не смешивай разные вещи.
— Какие вещи?
— Сам знаешь.
— Что значит «сам знаешь»?
— Лучано, ты не должен себя так вести.
