Я до сих пор не понимаю, каким образом некоторые индейцы решились двинуться навстречу атакующим в таких условиях. Послышались уверенные голоса вождей. Воины нырнули в кустарник, покрывающий берег, и открыли ответный огонь по фигурам в синих мундирах. Растерянность сменилась решимостью и яростным желанием выжить. Женщины и детвора помогали кто чем мог.
Всякий раз, вспоминая тот бой, я вижу лицо старого индейца с простреленной шеей и раздробленным плечом. Он лежал на боку, зажав между ног карабин, и заряжал его здоровой рукой. Кровь плескала из его ран при малейшем движении, но он не обращал на это внимания. Его лицо оставалось неподвижным, а глаза блестели слезами. Я помню, как две пули ударили его в голову, брызнула кровь, взбился пучок волос.
Жозеф отступил на дальний конец лагеря и направлял женщин с детьми на лошадях подальше от места боя. Неподалёку от меня залегли в сырой яме Жёлтый Волк и Белая Птица. Они тщательно целились. За их спинами появился Зеркало с вооружёнными мужчинами, чуть в стороне притаился Красное Эхо. Солдаты заметались между индейскими жилищами. Они пытались подпалить палатки, но влажные от росы кожные стены не воспламенялись. Выстрелы снайперов вынудили солдат остановить продвижение. Неуклюже перепрыгивая через упавших, они побежали обратно к реке. Несколько Проткнутых Носов на лошадях обогнали их и по руслу реки вклинились в самую гущу солдат. Среди синих фигур началась паника. Белая Птица поднялся в полный рост и повёл за собой воинов, несколько раз поскользнувшись в лужах крови. Мощный залп заставил индейцев снова залечь.
Мне казалось, что бой продолжался вечность. Я никогда не думал, что схватки могут быть столь ожесточёнными[3]. Был момент, когда Проткнутые Носы вступили в рукопашный бой с солдатами. Из моего укрытия я хорошо видел, как бой превратился в свалку. Некоторое время никто не стрелял, боясь попасть в своих. Белая Птица и Зеркало не переставали что-то громко кричать. Повсюду слышался свист индейских костяных свистков.
Но во всяком сражении случается перелом. Примерно в восемь утра солдаты отошли почти на милю от лагеря, остановившись на лесистом плато. Проткнутые Носы не отставали от них. Даже когда те отрыли штыками неглубокие окопы, индейцы продолжали кружить вокруг них, многие взобрались на прилегавшие к плато холмы и стреляли по солдатам сверху.
Несколько Проткнутых Носов внезапно погнали своих коней куда-то в сторону, в ту же минуту бухнуло два пушечных выстрела. Позже я слышал, как они рассказывали, что убили кого-то из орудийной обслуги и многих ранили. Саму гаубицу индейцы зарыли в землю.
К полудню стрельба стихла, и мужчины возвратились в разгромленный лагерь, неся с собой павших. Женщины уже бродили среди палаток и вдоль реки, отыскивая своих убитых мужей и братьев. Очень скоро поднялся жуткий плач, услышав который я содрогнулся. Редкому человеку приходилось слышать подобное выражение скорби. Воздух наполнился стоном, тоской и печалью.
Стойбище… Трудно представить это заваленное телами пространство. Кровь заполняла ямки, ложбинки, трещины, рисуя тёмно-красными мазками жуткие иероглифы. Я насчитал восемьдесят девять человек убитыми, среди которых лишь тридцать были боеспособными воинами, остальные — женщины, старики и детвора с расколотыми черепами. Потери для индейцев были катастрофическими. Среди павших в бою оказались Красное Эхо, Пять Ран, Радуга, Бобровый Хвост — воины, смерть которых заметно сказалась на боевом духе индейцев.
Погибших положили в небольших расщелинах под крутыми речными берегами и обвалили на них нависающие глыбы рыхлой земли. Покончив с погребением, Жозеф велел людям немедленно покинуть уничтоженную деревню.
Я скакал возле Жозефа и хорошо видел его лицо. Оно было воплощением скорби. Никто не ожидал такой жестокости от солдат. Жизнь прикоснулась к Проткнутым Носам шершавой щекой несправедливости. Мне хотелось поговорить с вождём, сказать какие-то важные слова, но я не знал таких слов. Я ничего не знал о той стороне жизни, с которой мне теперь пришлось столкнуться. Я оглядывался и видел уложенных на волокушах маленьких окровавленных детей, кричащих от боли, и заплаканных матерей с младенцами на руках. Я не был вправе говорить что-либо этим людям. Я принадлежал к расе тех, кто только что колол их штыками.
Во мне во весь голос закричала страшная мысль, что ужас страдания есть единственная истина. Возможно, другие ощущения тоже весомы и даже помогают временами забыть истину, но только из страдания вылепливается подлинный мир. Это единственная реальность, которую никто не в силах обойти стороной. Я кожей почувствовал, что мучения скрывались за фасадом абсолютно всех форм и событий. И я испугался так, как не пугался никогда прежде.
На следующее утро нас настиг Оллокот с отрядом в тридцать человек. Они отстали от основной группы, чтобы не дать солдатам расслабиться. Отряд состоял из тридцати человек. Расположившись в недосягаемости ружейных выстрелов, они устроили в рощице небольшой лагерь и следили за солдатами. Изредка они вскакивали на лошадей и приближались к траншеям, давая по синим мундирам залп-другой. К ночи Оллокот пришёл к решению, что в продолжении боя не было нужды — солдаты уже не представляли угрозы. Но на рассвете Оллокот увидел приближающегося всадника, который что-то кричал солдатам. Индейцы решили, что его появление связано со скорым появлением подкрепления, и они не ошиблись.
Ко мне подъехал Лопнувшая Тетива.
— Передай вождю, что я очень сожалею о случившемся, — сказал я ему. — Моё присутствие оказалось бесполезным. Я надеялся, что могу говорить за вас, но с вами не хотят разговаривать. Воевать я не умею.
— Ты хочешь уйти?
— Нет, мне некуда идти. — Мои мысли были похожи на мутную воду, где ничего не различить, поэтому не могу похвастать, что принял такое решение осознанно и проявил мужество перед лицом опасности. Вполне возможно, что я хотел ответить иначе, но сам не понял моих слов.
Племя спешно шло дальше, углубляясь в неведомый мне край. Но я не испытывал страха перед грядущим. Я словно покинул самого себя, я находился где-то в другом месте, а моя внешняя форма — голова, руки, ноги — болтались верхом на утомлённом коне. Иногда мне вспоминался дом и мои несчастные родители. Впрочем, такие ли они несчастные? Оглядывая исподлобья окружавших меня дикарей со следами крови на измученных лицах, я так не думал. Не так уж сложно — находиться в уютном домике и волноваться за сына, успокаивая себя рюмочкой коньяка.
День изо дня меня посещали новые мысли, корнями уходившие в новые ощущения. Кто знает, думал я, может быть, мне суждено было отправиться в этот поход, чтобы пропустить себя через неведомые мне доселе испытания кровью и голодом. Возможно, в этом скрывалась расплата за спокойное, не знающее тягот существование. Не знаю. Всё может быть. Человек редко умеет объяснить истинную причину своих поступков.
