иродов, разбойников поразит, видно, один только бог. А нам дано лишь терпеть и ждать, и молиться, и надеяться. Неужели мы погибаем, Бель-бель, брошенные, покинутые всеми и оставленные одни на растерзание лютым псам?
Луиза, прильнув к Альберту, омочила его щеку слезами.
— Не причитайте, Луиза. Послушайте обе меня и соберите силы. Я советую вам сейчас же покинуть дом и уйти как можно дальше отсюда. Иначе вы погубите и себя, и меня.
Марике возмутилась:
— Как? Уйти? Мне уйти из дому, когда в любую минуту могут явиться Ренэ или Матье? Да ты с ума сошел, Альберт! Никогда. Ни за что. Я жду их каждое мгновенье. Когда слышу стук, скрип, шорох, я говорю себе: это один из них или они оба. Ты представь только: я уйду, а они придут, и мы не будем знать, где найти друг друга. Я буду бродить по дорогам в поисках мужа и сына, а муж и сын будут разыскивать меня, и, может быть, мы будем ходить по следам друг друга, будем где-то близко один от другого и никогда не встретимся. Нет, я останусь здесь ждать их, что бы ни случилось… Это — единственное место, куда они могут притти и найти меня. А если ты, Альберт, не знаешь, как тебе поступить в трудную минуту, — спроси себя, как поступили бы Матье или Ренэ в этом случае, так и ты поступай. И тебе будет все ясно, и тебе будет легко.
Луиза по своей боязни перемен и передвижений была рада поддержать Марике.
— И я никуда не пойду из дому. Я умру, если тронусь отсюда.
Оставшись снова один, Альберт пожалел, что с первых шагов взял о немцами резкий и непримиримый тон. Он стал придумывать, как он объяснит, оправдает и смягчит свой отказ от сотрудничества, когда придет капитан за ответом. И ему, наконец, показалось, что он нашел доводы, которые не раздражат немцев, а скорее расположат и убедят их в его, Альберта, беспристрастии.
Прошел час, — капитан не появился. Прошло еще какое-то долгое время, — капитана все не было. Альберт догадался, что это игра, что его хотят заставить пожалеть о поспешном отказе от предложенного поста. А догадавшись, Альберт устыдился своих колебаний и решил не сдаваться.
День начинал уже гаснуть. А капитан так и не пришел.
В сумерках около дома остановился немецкий грузовой автомобиль. В дверь с улицы постучали.
Фельдфебель Магуна предъявил Альберту бумагу с печатью комендатуры, за подписью майора:
«Ввиду поступивших сведений о том, что вы расхищаете присваиваемое вами городское имущество, предписываю вам сдать германским властям все вещи, украденные вами у городского самоуправления. Против вас возбуждено уголовное преследование. Выход из дому вам воспрещается. На случай малейшей попытки к сопротивлению или прекословию, солдатам дан приказ застрелить вас на месте».
Альберт встревожился, но внешне этого не выказал. Фельдфебелю он сказал спокойно:
— Делайте, что вам вздумается.
Магуна приказал солдату стать подле Альберта.
— Смотри, чтоб он не трогался с места. А тронется, — стреляй; если убьешь, получишь стакан коньяку. А ты, эй, бельгиец, стой здесь, пока мы будем грузить, потом распишешься, что все сдал.
Солдат снял с плеча винтовку, подхватил ее подмышку, оглядел Альберта исподлобья и стал у него за спиною.
Два других солдата начали выносить вещи из музея. Альберт стоял около грузовика безучастно.
Какой-то прохожий завернул из-за угла, направляясь к дому ван-Экена. Но, увидав Альберта и подле него немецкого солдата с ружьем, поворотил назад. Магуна велел Альберту отойти от машины и стать в подъезде, чтоб его не видно было с улицы. Солдат, охранявший Альберта, тоже перешел за ним и стал в передней, стукнув прикладом винтовки о каменный пол. Фельдфебель же остался на улице около машины.
Но улица вдруг вымерла. Не появлялся больше ни один прохожий. Даже в отдаленьи стихли шаги и смолкли голоса. На площадке возле ручья играли дети; устрашенные наступившей тишиной, они разбежались по домам.
Из дому солдат вынес на голове одну из химер с собора святой Жюстины. Он прошел к борту грузовика и наклонил набок голову, чтоб сбросить статую в кузов. Но солдат был так низкоросл, что химера оказалась ниже борта и зацепилась за край. Солдат занес свою коротенькую ногу на колесо, не достал, сорвался и чуть не упал. Он выругался и, обозлившись, подбросил химеру вверх со всего размаха; она со звонам шлепнулась о дно кузова. Альберт, обеспокоенный, рванулся к машине. Но охранявший его солдат схватил его, потащил назад и поставил на прежнее место, ударив его по ноге прикладом. Альберт вскрикнул от боли. Фельдфебель Магуна усмехнулся:
— Имел право и застрелить.
В это время другой солдат, румяный, пухлый, но флегматичный, о ленивыми и неловкими движениями, вынес из дому копию одной из картин ван-Эйка младшего в золоченой раме.
— Хороша рама, Бернгард, — сказал он коротконогому солдату, ухмыльнувшись, — для круглой нашей печки ведро угля заменить может. И гореть хорошо будет, — сухая, проскипидаренная.
— Давай ее ко мне сюда, Филипп, — попросил коротконогий.
Приняв картину от румяного, коротконогий также с размаху, как и химеру, бросил картину на дно кузова.
— Лети и ты пухом в ту же сволочную кучу.
Румяный посмотрел в кузов.
— Эх ты! Сразу двум бабам на картине морду пропорол!
— Все равно, холст пригодится.
Солдаты добродушно засмеялись.
— Смеются свиньи, а? — обратился Магуна к Альберту. И сам засмеялся. Солдаты подобострастно захохотали. Фельдфебель их остановил:
— Чего ржете? А вы, господин бельгиец, не огорчайтесь. Они народ добрый, мои ребята, если что и попортят, так это нечаянно. Они специалисты больше по живым бабам, а не по рисованным.
У Альберта горло сжалось в давящей спазме. Он боялся, что закричит. Он остановил свой взгляд на верхушке каштанового дерева у тротуара; сломанная ветка раскачивалась под ветром и не падала. Альберт распустил мускулы пальцев, сжавшихся было в кулаки. Фельдфебель Магуна злобно посмотрел на Альберта и сказал солдату:
— Убить мало таких подлецов. С ним ласково, а он молчит, как змея.
Коротконогий солдат снова появился из дому, нагруженный реликвиями. Подмышкой он держал древко знамени каменщиков, полотнище; же, развернувшись, волочилось по земле. Альберт против воли вскрикнул:
— По земле ведь волочится! Что вы делаете! Это — знамя.
— Знамя? Где знамя? Какое знамя? — коротконогий, паясничая, завертелся, оглядываясь кругом, и наступил на шитые золотом буквы: «Лета от рождества Христова 1302-е». Всей силой воли Альберт сдержал себя.
В эту минуту кто-то вскрикнул. Откуда донесся этот крик, — внезапный и печальный, как стон, — понять было трудно, потому что налетел ветер и ударил по
