Под звездою Москвы
— Вас там спрашивают, Бель-бель, — сказала Луиза, старая тетка Альберта ван-Экена, войдя в кабинет. Она называла племянника Бель-бель, как он сам в детстве выговаривал «Альберт».
Декабрьское утро было бесшумно и задумчиво.
Ван-Экен, не оборачиваясь и не отрываясь от старинной валонской миниатюры, которую рассматривал в лупу, весело спросил:
— Кто же это там меня спрашивает, моя добрая тетя?
Луиза всхлипнула:
— Храни нас пресвятая матерь.
Альберт вскочил и машинально запер миниатюру в ящик.
— Немцы?
— Да, Бель-бель. Они вошли в дом и ждут вас в столовой.
— Но ведь сегодня воскресенье, Луиза.
Он и сам удивился детскости и наивности того, что сказал. Ван-Экен велел Луизе передать, что сейчас выходит.
Он остался один в своем тихом кабинете.
«Конечно, эти люди — вестники какого-нибудь несчастья. Но что делать? Судьба пришла, ее не избежать».
Альберт шагнул к двери, взялся за скобу, но не открыл. Зачем спешить? Кто знает, может быть, это — последняя в его жизни минута, когда он еще располагает собою.
Полтора года тому назад в июньский вечер немецкие войска вступили в город, и от той поры ван-Экен считал, что господином его жизни стал случаи.
Отчего не бежал он раньше? Но куда было бежать? По дорогам, тропам, лесным чащам, горным ущельям, вдоль берегов рек — в трепете и страхе мчались обезумевшие толпы. И зачем бежать? Альберт знал, что народу предстоят страданья, и считал своим долгом разделить участь родного города.
Сомнение и вера, отчаяние и надежда одинаково владели душою Альберта. В поступках же он полагался только на вековой здравый смысл.
В те мгновенья, когда сердце его горело и кровь колотилась в жилах от гнева, он, чтоб сдержать порыв, закладывал руки за спину, стараясь не сжимать пальцы, и подолгу смотрел, как упавшая ветка колышется на мертвой зыби уснувшего канала.
На обе Фландрии Альберт славился как искусный садовод. Из Гента и даже из Голландии приезжали к нему за советами.
Его стихия была природа и созидание. Он носил в глубине своего существа ощущенье непреложного вековечного закона жизни, совершающей неотвратимый круговорот рождений, расцветов, увяданий, смен, обновлений и все новых и новых возникновений.
Альберт знал, что только тому суждено расти, подниматься к солнцу и побеждать, что заложило глубокие корни в сокровенных недрах.
Он верил, что не напрасно упорные и отважные предки бельгийцев сквозь века угнетений, со времени нашествия Цезаря, пронесли свое знамя, отстояли свою свободу против всех видов тирании и сумели воздвигнуть неодолимые преграды даже против набегов угрюмого Северного моря на их низко лежащие земли.
Альберт знал, что за жестокой зимою настанет весна, что зло минует и свобода вернется, но полагал, что в бурю разумнее не бродить по дорогам, а выжидать в прикрытии.
Несчастье, оскорбившее его отечество, обострило в Альберте любовь к прошлому и к былой славе отцов.
Его город был живым музеем. Над извечным ручьем, теперь превращенным в канал, проходивший через центральную площадь, Гранд Пляс, был перекинут каменный мост, построенный еще римлянами. Посреди площади — с золоченой резьбой и с разноцветными стеклами в узких готических окнах — стояла ратуша, сооруженная в XVI веко под руководством одного из учеников знаменитого строителя брюссельской ратуши, — Анри ван-Педе. Рядом красовался узорчатыми высечками из камня одноэтажный локал средневековой корпорации каменщиков; в нем помещался теперь местный профессиональный союз строительных рабочих. Еще подальше — пивная цеха маляров «Под крылом ласточки», существовавшая пятое столетие. А на холме — собор святой Жюстины, воздвигнутый в годы расцвета фламандских общин. Этот собор был больше искусством чеканки и резьбы, чем созданием архитектуры.
Все это пощадила война 1914—1918 годов. И до наших дней во время майских рабочих демонстраций знаменщик союза строительных рабочих, став во главе своей колонны, развертывал знамя каменщиков с шитой золотом пометой: «Лета от рождества Христова тысяча триста второго». Сохранилось предание, что под этим знаменем каменщики сражались в 1302 году, в битве под Куртрэ, принесшей победу защитникам городских фламандских вольностей.
В первый же вечер, когда вошли немцы, Альберт испытал ужас бессилия и беспомощности: около Римского моста была сбита немцами статуя покровительницы города, святой Жюстины; на локале каменщиков повесили вывеску: «Комендатура»; в ратуше, невидимому, допрашивали арестованных; люди слышали оттуда стоны и выстрелы.
Все то, что было мило, как сказка раннего детства, как краса праздничных дней, как привычные спутники и свидетели житейских повседневных перемен и событий: раздумий, печалей, веселья, свиданий, расставаний, солнечных восходов и закатов, — все это могло быть без возврата попрано и стерто с лица земли.
В этот же вечер Альберт уговорил Луизу вместе с ним незаметно вынести из пивной «Под крылом ласточки» два дубовых обрубка с приделанными к ним грубо струганными сосновыми спинками. На этих обрубках сиживали пять веков тому назад основатели «Под крылом ласточки». Обрубки стояли в пивной на возвышеньи, обитом красным сукном и отделенном от остального зала тяжелой золоченой цепью. В суматохе первых часов нашествия Альберту и Луизе удалось также спасти знамя каменщиков.
Дубовые обрубки и знамя Альберт и Луиза принесли в дом ван-Экенов. Они поставили реликвии в большой, всегда пустовавшей комнате нижнего этажа, плохо освещенной и несколько угрюмой от того, что окна ее выходили к крутому холму, стоявшему стеной позади дома на расстоянии двух метров.
Холм этот образовал правый берег ручья. Старожилы утверждали, что домик ван-Экенов, приобретенный еще прадедом Альберта, кузнецом ружейной фабрики, был построен на месте разрушившегося от времени старинного замка и что будто бы из пустовавшей комнаты нижнего этажа существовал скрытный ход в обширное подземелье, где не раз в седую старину собирались для заговоров против врагов Фландрии и ее свободы фламандские патриоты. Уверяли, что подземный зал занимал всю площадь под домом и имел узкий выход на левый берег.
В городе и в окрестностях было вообще много гротов, подземных ходов, пещер. Семья же ван-Экенов из рода в род, — неизвестно, по какой ли разумной причине или по суеверию, или из ненужной, казалось, в мирные дни предосторожности, — всегда решительно отрицала существование подземелья под своим домом и подземного хода к другому берегу ручья. Говорили даже, что будто сохранение этой тайны завещалось от отца к сыну. Замечательно, что никогда ни один из ван-Экенов не признался в этом. И даже никто из малых детей семьи ни разу не проговорился. Недаром ван-Экены соединяли в себе фламандскую настороженность с валонской верностью слову. У ван-Экенов
