хранили зимние вещи, плотно закрыв его скрипящие створки. Теперь уже Севке почему-то стало грустно.
Под Новый год Калерия сообщила, что на какое-то время уедет, а Севка останется с Серафимой, но он не должен плакать, потому что скоро она возьмет его к себе. Когда он спросил куда, мать улыбнулась и, потрепав его по щеке рукой, давно уже пахнущей не мятным маслом и сиренью, а душными духами «Красный мак», подаренными гладковыбритым женихом с портфелем, ласково сказала:
– Ты скоро сам увидишь. – И, накинув роскошную горжетку из черно-бурой лисы с настоящими лапками, мордой и хвостом, свешивающимся с плеч, надела на аккуратно причесанные в дорогой парикмахерской волосы с модными заколками шляпку с вуалькой, новые полусапожки на каблуках и с ремешками, нервно схватила небольшую сумку с вещами, кивнула Серафиме и ушла.
Серафима почему-то начала сморкаться, хотя до этого у нее не было простуды, а Севка побежал во двор проверить, есть ли свежие следы на снегу – птиц там разных, домашних животных, ну кроме шелудивого соседского Тузика. Но следов почти никаких не появилось, во дворе было пусто и скучно, а тихо падающий снег холодными стайками снежинок противно попадал за шиворот. Севка быстро вернулся домой и вскоре лег спать, думая о матери. Скорей бы она взяла его к себе! Скорей бы! Поворочавшись с боку на бок еще с полчаса, он заснул.
Больше Севка никогда ее не видел.
VI
Берта в молодости была похожа на Глорию Свенсон или на продолговатую расписную вазу с тщательно подобранным парадно-праздничным букетом, скорее всего, с какими-нибудь георгинами или пуансеттиями. Она была немногословна, меланхолична и производила впечатление уставшей от жизни оперной дивы. Узкие брови безупречной дугой очерчивали ее чуть удлиненные выпуклые глаза, посверкивающие из-под ресниц странным для карих глаз холодноватым блеском, а маленький рот с чуть выпирающей нижней губой благодаря помаде № 34 фабрики ВТО темно-бордовым пятном на палевом лице напоминал пьяную вишню на сладком ванильном пудинге. Берта часто закручивала обесцвеченные по моде и завитые ровными волнами на горячих гвоздях пепельно-русые волосы в многослойные шелковые и атласные тюрбаны так, чтобы была видна только часть прически, на плечи набрасывала накидки с кистями и вышитыми крупными маками и передвигалась медленным пасо-фино[2], как сказал бы друг ее юности Жора Периманов, тапер кинотеатра «Гаврош», что по Красноармейскому переулку, 4, бывшему Никольскому. По утрам до службы Жорж ходил на бега, пока их не закрыли как пережиток буржуазного быта, а по вечерам играл на разогреве публики до киносеанса, чтобы заработать на ставки и бокал портвейна с куском сыра, и знал он о лошадях все или почти все.
Правда, к тому времени, когда Берта с Витольдом встретились – случайно, на вечере отдыха в летнем театре, куда его буквально силой притащила сослуживица, бухгалтерша Куковкина, давно пытавшаяся по доброте душевной женить чудаковатого математика и тем самым облагородить его одинокий и, как ей казалось, неустроенный быт, хотя он никогда никому на одиночество не жаловался, – Берта была уже не первой молодости, да и сам Витольд тоже. Но оба были из породы людей, которые в годах выглядят интереснее, чем в юности, добавляя к своей природной привлекательности то, что французы называют charme et le style или comme il faut.
В тот весенний, подернутый дымкой вечер Бертина талия уже была менее изящной, а локоны, выбивающиеся из-под тюрбана, удивляли глаз не пепельным цветом, а медным, по новой моде, но она все же привлекла внимание старого солдата, как о себе почему-то часто думал в третьем лице, Витольда Генриховича.
Давали Брамса. Давали – было громко сказано: студенты местного музучилища, где тогда почасовиком работала Берта, старательно выводили «Колыбельную» – скрипки дрожали в неопытных руках молодых музыкантов, как будто они никогда не брались за смычки, альты вторили с каким-то малозаметным, но достаточно лихорадочным опозданием, а дирижер неистово перегибался через пюпитр, чтобы, видимо, не игрой оркестра, так телодвижением доказать, что он-то уж точно знает, как надо исполнить такое деликатное произведение.
Оказалось, что Куковкина некогда работала бухгалтершей в музыкалке, и они с Бертой, заметив друг друга, жеманно обменялись улыбками через ряд. Рассеянно взглянув в сторону вслед за Kуковкиной, Штейнгауз сначала споткнулся взглядом о лиловый тюрбан Берты, затем о ее перламутровые бусы, плавно расположившиеся на бледной благородной шее, укутанной то и дело сползающим на покатые плечи пестрым боа, и вдруг ощутил какоето волнение, почти такое же, что и у самих молодых музыкантов, впервые игравших на публике и не всегда попадавших в нужные ноты. Мелодия «Колыбельной» Брамса была сентиментально-прекрасной, очень подходила к плывущему мимо майскому вечеру, разбавленному запахами сирени, и возродила у Витольда воспоминания детства.
Вот тихим майским вечером он сидит на скамеечке во дворе просторного двухэтажного дома по улице Аркадьевской, 15, отцветает сирень, по двору летают пушинки от одуванчиков, уютно ухают горлинки, а на синем небе плывут, плывут бесконечной чередой малиновые облака, подсвеченные заходящим солнцем. Воздух пахнет теплом, землей со свежих клумб, цветами и чем-то еще – тем, чему нет названия, потому что оно создается не только снаружи, но и изнутри, и оттого на душе так тревожно и так хорошо.
Рядом никого, но в окнах заметны фигуры отца, матери и прислуги, они поочередно мелькают, движутся вместе и вразнобой – возятся с приготовлением ужина, ожидая гостей. От предвкушения застолья, которое скоро разразится шумом, восклицаниями, смехом, звоном приборов, выскакиванием пробок от шампанского, игрой на рояле, становится еще веселей. Жизнь только начинается, и неизвестно, что там будет впереди, но об этом не хочется думать. Витольд встает со скамеечки, от неожиданности сизые голуби вспархивают на козырек подъезда и, смешно вертя головами, косятся на мальчика круглыми глазками с выразительными черными ободками. При ходьбе на ногах скрипят новые лаковые ботинки, он любуется аккуратно завязанными шелковыми шнурками, сует руку в карман штанов и ощущает приятный холодок и тяжесть перочинного ножика, который он вчера выменял на свою матросскую шапку с ленточками, ту, что ему подарила тетка из Севастополя. И хотя шапочка была красивая и всамделишная, он в ней почему-то стеснялся ходить, а когда родители спросили, где подарок севастопольской тетки, Витольд покраснел до ушей как рак, но твердо соврал, что ветром унесло, когда бегали у речки. На том от него и отстали.
Тут музыка прервалась, и Витольд, очнувшись от видения, поймал взгляд выразительных карих глаз совсем рядом от него, встрепенулся, как те горлинки на козырьке парадного, и сообразил, что музыка,
