в сторону пустую банку из-под пива, валявшуюся на пути. Банка, глухо лязгая, отлетела в сторону и влипла в лужу чьей-то блевотины. Когда живешь на Стрэтфорде, привыкаешь и не к такому говну. – Другие тебе врали, а я говорю правду.
– Но правда – это больно.
– Зато действенно.
Она поджала губы и, чуть подумав, взяла меня под руку. И тут же добавила, когда заметила, что я напрягся:
– Прости. Я на каблуках, а тут дорога неровная.
– Дороги тут нет. Только ебаные ямы, – буркнул я, нехотя расслабляя руку. Я не любил, когда ко мне прикасались. Старый заскок из безумного детства. Только во время секса неприязнь уходила. Но сейчас я не собирался никого трахать. Мне просто хотелось домой, выпить пива и лечь спать, пока лед и боль снова не вернулись.
– Знаешь, они меня согревали, – продолжала она.
– Мужики?
– Да. Те, с кем я ходила на свидания. Ну… после него. Ты понимаешь?
– Ага.
– Они соглашались на секс, дарили мне тепло, а утром уходили.
– Почему? Не было достойных обмудков?
– Да. Никто не цеплял так, как он. А ты цепляешь, – она снова лукаво на меня посмотрела и слабо погладила мой бицепс. Я стряхнул её руку и помотал головой. – Уверен, что не хочешь сладенький минет?
– Нахуй мне не сдался твой минет, – ругнулся я и, остановившись, повернулся к ней. – Чего тебя так тянет меня выебать? Я просто сделал фото и угостил тебя выпивкой. Большего мне от тебя не нужно. Всё. Точка!
– Прости, – гнев сошел на нет, когда она всхлипнула. Я сжал зубы и выругался про себя. Гребаный моралист. Нашел, на ком отрываться. На несчастной алкоголичке, которой нужна капля тепла и гребаной заботы.
– Далеко еще? – спросил я, поежившись от прохладного ветерка. На миг показалось, что Он, подаривший мне этот сраный фотоаппарат, стоит где-то неподалеку, и от этого стало еще холоднее.
– Нет. За углом, – она неопределенно махнула рукой вперед, и я, ускорив шаг, завернул за угол. Завернул, чтобы тут же отлететь назад от резкого и сильного тычка в грудь.
Равновесие удержать не удалось, и я позорно шлепнулся на задницу. Фотоаппарат в рюкзаке слабо хрустнул, но он меня мало волновал. Куда интереснее был белобрысый здоровяк в дорогом костюме, стоящий напротив меня и улыбающийся гаденькой улыбочкой.
Я перевел взгляд на свою спутницу и увидел у неё на лице странную смесь обожания, ненависти и страха. Конечно. Наверняка тот самый обмудок, о котором она трещала без умолку весь вечер. Он на неё даже не посмотрел. Он смотрел на меня, кулаки его были сжаты, а в глазах полыхало желание причинить кому-нибудь боль.
– Значит, ты действительно редкостный гондон, – буркнул я, поднимаясь на ноги. Он улыбнулся. Зубы были идеально белыми и резко контрастировали с окружающей темнотой и помойкой.
– Ты, – процедил он, не поворачивая голову, – иди домой. Я скоро закончу и поговорю с тобой.
– Ник… – она попыталась что-то сказать, но слова застряли в её глотке. Она была напугана. Очень сильно.
– Пошла. Вон, – повторил он, наблюдая за тем, как я отряхиваю куртку. – Сейчас вырублю твоего ублюдка, и поговорим. Ты, видимо, забыла, что я тебе говорил.
– Ник. Он просто фотограф. Он фотографировал меня.
– Кому нужно фотографировать твою испитую рожу, – рассмеялся он. Холодно и жестко. Властный уебок. Я встречался с такими. Все они были, как один. Редкостными гондонами.
– Мне, – буркнул я, подтягивая лямки рюкзака так, чтобы он не болтался.
– Я займусь тобой через минуту, – обрадованно улыбнулся он. Конечно, тычок и мое падение убедили его в легкой победе. Типичная ошибка всех мудаков.
– У тебя нет минуты. Ты слишком много пиздишь, – я подскочил к нему и резким кроссом врезал ему по скуле. Теперь настал черед гребаного франта лететь на жопу, а потом ошарашенно тереть место ушиба и смотреть на того, кто посмел это сделать. Он взмахом, резким и недовольным, отмахнулся от подбежавшей к нему женщины и, поднявшись на ноги, несколько раз крутанул корпусом, будто разминаясь. Делал он это подчеркнуто и небрежно, нацепив на лицо равнодушную маску. Но я-то знал, что этот обмудок в ярости.
И он кинулся на меня без предупреждения. Правда, не учел только одного. Я почти всю свою жизнь прожил в этом районе, и редко какой день обходился без стычек. Здесь не действовали правила, и упавшего еще долго месили ногами, пока рожа не превращалась в перемолотый тупой мясорубкой фарш. Везло, если ты выживал, но были и те, чье остывающее тело находили через пару дней копы. А франт дрался по правилам. Он не использовал ноги, локти и пальцы. Бил резко и уверенно крепкими кулаками. Но бил скучно и предсказуемо. Поэтому, когда я легко уклонился от его руки и, пользуясь случаем, врезал ему по яйцам ногой, на его лице возникло обиженно-удивленное выражение. Она вновь подбежала к нему, но он влепил ей такую пощечину, что она отлетела к мусорному баку и, ударившись головой об мокрую кирпичную стену, застонала от боли. Мне этого было достаточно.
Навалившись на обмудка всем весом, я заблокировал ему руки, зажав их между ног, а потом принялся медленно и методично избивать его холеную морду. Я бил нацелено, стараясь разбить бровь, сломать нос и расплющить до состояния раздавленного помидора губы. Мне понадобилось два удара, чтобы добиться этого, и еще один, чтобы сломать нос. Его рожа превратилась в жуткую перепуганную маску, измазанную кровью и соплями. Мои кулаки тоже покраснели, но я не чувствовал боли от разбитых костяшек. Ярость была сильнее.
Я бросил взгляд в сторону мусорного бака и увидел ее глаза. В них был страх, и страх этот был сильнее, чем при появлении этого обмудка. Ник. Ебанутое имя. Был у меня знакомый Ник. Ебался в жопу с бомжами, а потом сдох от пера в бок. Все Ники ебанутые. Этот – не исключение.
Остановившись, я слез с вздрагивающего франта и, вытерев кулаки об джинсы, направился к женщине. Она посмотрела на меня с ужасом, но взяла за руку и поднялась на ноги. Я криво улыбнулся, понимая, что такого ей видеть еще не доводилось. Ну и пусть. Пусть увидит, что её страх тоже кровоточит. Что ему тоже больно. А завтра будет еще больнее, если он не сдохнет.
– Видишь? – шепнул я, приблизив губы к её уху. Она отрешенно посмотрела на меня, ничего не понимая. – Он – обычный человек. И сейчас ему больно. И он тоже боится. Боится, что эта боль повторится. А она повторится, – я
