долларах.
Три первые коробки вывезли без проблем, и четвертую Бенджон решил вскрыть. Там оказались серебряная ваза и два золотых браслета с львиными головами. Он немедленно вылетел во Франкфурт к знакомому антиквару; оказалось, все предметы — персидские древности. Цена, предложенная антикваром, Бенджона поразила. Некоторое время выждав, он вскрыл еще одну коробку и отвез ее содержимое в Париж: там цены были выше, а риска меньше.
Со временем он стал присваивать каждую четвертую коробку.
* * *
Малик был заметной фигурой в Тегеране. Бенджон навел о нем справки и выяснил, что среди иранцев Малик был известен под кличкой «Конвейер». О нем ходили легенды: говорили, что он мог вывезти за границу все что угодно: антиквариат, наркотики, валюту. Крепко сбитый мрачный тип с серым морщинистым лицом, немолодой, сходивший с ума по своей красавице жене…
Впрочем, о ней речь отдельная.
С ним не советовали связываться. Малик не прощал двойной игры. Поговаривали про иранца, который по глупости распустил язык, а потом его нашли за печью для обжига кирпича с ошейником из колючей проволоки.
Может быть, кого-то от таких историй в дрожь бросает, но только не его. Бенджон хладнокровно листал глянцевитые страницы, прикидывая, как поудобнее управиться с Маликом, если до этого дойдет.
Официант принес огромное блюдо риса и громадной порцией жаренного на вертеле ягненка. Бенджон проверил, чтобы блюдо было приготовлено по его вкусу.
— Побольше соуса, ты что, не слышишь? Побольше, я сказал! Тебе что, его жалко? Вот, вот… И принеси холодного «будвайзера».
Теперь Бенджон жадно набросился на еду. Тарелка в мгновенье ока опустела, он тут же наполнил ее снова. Потом — пирог и кофе, и, наконец, поудобнее откинувшись в кресле, он закурил неизменную сигару. Это гораздо приятнее, чем курить за едой. Паршивая привычка. Однажды беби вздумала это проделать — пришлось влепить ей оплеуху.
Сытый и довольный, Бенджон почувствовал, как просыпается желание. Да, беби — это конфетка! Только представить, как после обильного горячего острого ужина он входит в комнату, убавляет кондиционер, чтобы чуть пропотеть — сами понимаете! И целый вечер заниматься с ней любовью… От таких мыслей шерсть дыбом встанет! Не странно, что она свела с ума старого хрена Малика. Она даже его свела с ума. И что чертовка вытворяет задом!
Ему вдруг вспомнилась девица в нью-йоркской подземке… их прижали друг к другу, и он чувствовал, как ее ягодицы трутся по его хозяйству в такт движению вагона. Чуть-чуть, потом еще… Народ в вагон все набивался, так что в конце концов у него чуть штаны не лопнули. Тогда он сидел на мели и неделю близко к женщинам не подходил.
Не почувствовать этого было невозможно, но девица не отодвинулась и продолжала к нему прижиматься, даже когда народ повалил из вагона и давки не стало. Станции пролетали мимо, он испугался, что не выдержит, кончит прямо в штаны, как вдруг она просто взяла и вышла на остановке.
На несколько секунд он замер, не веря своим глазам, потом выскочил следом.
Где это было?.. На линии Пелем, к северу от Бронкса — кажется, Бур-авеню или что-то в этом роде.
Он знал одно: не он это начал, так что нечего останавливаться. Уже стемнело. Он попытался охмурить девицу — мол, привет, — но она начала ломаться. Тогда он незаметно пошел следом, пока она не повернула в темный переулок. Там он догнал ее, одной рукой схватил за талию, другой зажал рот, и утащил в кусты. Там навалился сверху и стал ждать, пока она не устала сопротивляться. Сердце ее колотилось, как бешеное, он едва удержался, чтобы не сдавить ей горло… В тот момент он был на все способен.
До смерти перепуганная девица взмолилась:
— Только не делайте мне больно! Я сделаю все, что хотите, если вы потом меня отпустите!
— Ты прекрасно знаешь, чего я хочу! Сама завела меня в этой чертовой подземке!
Она все отрицала, мол, и не думала его дразнить. Он пришел в ярость.
— Ты, стерва, всю дорогу терлась об меня своим задом. Так что теперь поворачивайся!
Она пыталась закричать, но получила пару оплеух и замолчала. При виде его ярости она пришла в такой ужас, что сама покорно стянула трусики. Черт побери, хорошо пошло! После первого захода она попробовала вырваться, но он не тратил времени на разговоры и снова подмял ее под себя. Вновь и вновь умоляла она отпустить, но он продолжал делать свое дело, шалея от духа ее распаленного тела.
Потом он утратил всякий контроль над собой и, смутно сознавая, что девица лишилась чувств, не мог остановиться и продолжал все глубже вспарывать ее обмякшее тело. Лицо ее елозило по траве; когда он, зарычав, разжал руки, она мешком свалилась в грязь. Он застегнулся, наклонился и перевернул ее. Дыхание едва прослушивалось. Ничего, очухается, — подумал он, забрал деньги из ее сумочки и спокойно удалился.
Бенджон потянулся. Сегодня вечером не обойтись без встречи с Зариной. Он повел могучими плечами. Приятную расслабленность сменило внутреннее напряжение, постепенно замыкавшее все его мысли на единственной потребности.
— Эй, парень, подай мне чашку кофе!
Откусив кончик сигары, Бенджон сплюнул ею на пол и снова стал думать о Париже.
Есть там некий Франклин Дельгадо, который скупает антиквариат. Богатый, черт, — один дом чего стоит! Надо бы с ним договориться. Пока хватало дел и без Дельгадо, но он не из тех, кто откладывает дело в долгий ящик.
Опустошив объемистую чашку, он небрежно отодвинул стул. Официант-иранец почтительно распахнул перед ним дверь.
4
Ахмад Малик пил кофе в комнате с окнами на крышу, — там можно было без помех поговорить с агентом.
Наконец тот ушел, но Малик продолжал неподвижно глядеть в окно. Полученные сведения подтвердили его подозрения: надвигалась серьезная опасность.
Малик шагнул к столу и взялся за кофейник. Оттуда потекла струйка гущи, он с досадой оттолкнул чашку и выпрямился. Малик был невысоким энергичным человеком сорока трех лет с крупной головой и массивным телом. Морщинистое лицо с толстым носом украшали по-детски пухлые губы, розовевшие из-под густых усов.
Он весь состоял из самых противоречивых черт. На первый взгляд человек молчаливый и кроткий, даже унылый, которого, казалось, глубоко возмущали человеческие пороки, он мог так посмотреть своими свиными глазками, что впечатление сразу менялось. В глазах поражала скупая точность, даже отстраненность и бесчувственность. Такие глаза могли бы принадлежать палачу. Становилось ясно, что это человек со стальными нервами, которому неведомы ни колебания, ни сострадание. Но
