унесла. Там ведь и деньги были — четыреста двадцать пять рублей, прекрасные часы! Эх, что говорить!
Остапов насмешливо хмыкнул:
— Как же вы, господин хороший, до дому-то добирались? Или веничком прикрылись? Вам ведь и владельцу бани претензию предъявить нельзя было — не он вам тех девок навязал, сами попросили. Не в пансион же благородных девиц ему за поблядушками посылать.
— Ваша правда, господин полицейский, — согласился потерпевший от своей неуемной пылкости чиновник. — Тогда же я банным телефоном воспользовался, в Гостиный двор позвонил, в лавку, и мне все нужное припасли, в кредит-с, а уж другой вицмундир у меня дома имелся.
Выжигину уже надоело выслушивать извинительное бормотание волокиты. Главным было то, что в рапорте начальнику отделения он должен будет оправдываться сам — убийца проститутки Елены Зарызиной по горячим следам пойман не был. Хотелось есть. Хотелось спать.
— Едем в участок, — твердо сказал Выжи-гин, поднимаясь.
— И мне с вами ехать? — в ужасе взглянул на сыщика Арханос, а Выжигин сказал с презрением:
— А вы-с, любитель семейных бань, можете дома остаться. В вас необходимости нет.
Через несколько секунд Выжигин и Остапов уже выходили из квартиры надворного советника. Городовой уносил тюк с одеждой чиновника, которую следовало приобщить к делу, а Степан Андреевич нес в своем сердце жгучую ненависть к тому, кто был так не похож на него в своем отношении к продажным женщинам.
4. КАЗНЬ — НЕ УБИЙСТВО
Князь Петр Петрович Сомский, выслушав подробный рассказ Выжигина о его ночных приключениях, расхохотался. Смеялся он долго, так что Степан Андреевич даже недовольно спросил:
— Отчего же вам так весело, ваше сиятельство? Ведь человека же убили…
Сомский унял смех и, обмакивая сухарик в сливки, сосал его и говорил:
— Ах, кузен, я просто этого надворного советника представил, его святое негодование — как же-с, он по-честному с девочками рассчитаться хотел, а они его так надули. А еще я смеялся потому, что невольно вспомнил один эпизод, происшедший со мной лет шестьдесят пять назад, то есть в возрасте младенческом. Пришел в наш дом тогдашний министр внутренних дел Перовский Лев Александрович, граф — дружил с папенькой моим. Так вот посадил он меня на колени, крендельком каким-то угощает, а я возьми да и обмочи ему панталоны. Как он негодовал — ну просто на Арханоса банного похож был!
Выжигин улыбнулся, но спросил:
— Не понимаю, ваше сиятельство, для чего вы мне этот эпизод пересказали?
— Как же? — удивился старик. — Отдаленная связь с вашей историей, кузен, наблюдается. Ведь именно граф Перовский и был отцом домов терпимости. Вернее, они и до него процветали, да только нелегально — в тюрьму за разврат упечь могли. А граф Перовский вместе с министром юстиции тогдашним, Паниным, государю императору Николаю Палычу записку подали вскоре после того, как я графу панталоны обмочил. Писали, что наказания за промысел разврата, даже смягченные, явно противоречат духу терпимости, в которой учрежден надзор по этой части. А еще Перовский тогда говорил, что существование публичных женщин как зло, неразлучное с бытом населения больших городов, по необходимости пользуется у нас терпимостью, в известных пределах. Ну, в конце концов уговорили государя, и перестали у нас преследовать разврат, но только разврат узаконенный, то есть в домах, где врачебный надзор регулярно проводится. Нельзя же, честное слово, заражать сифилисом всех этих Арханосов, чтобы они потом шли и заражали своих жен, а те — своих любовников! Вот и появились у нас дома терпимости, в которых женщины по десятку, а то и по два десятка раз в день терпят то, что поэты называют любовью, неземным блаженством и ангельским чувством. Образованное общество вполне согласно с таким положением дел — а как же! Любая мамаша из аристократического дома будет терпеть дома терпимости и раскричится, если их попытаются закрыть. Если их не будет, то распаленный страстью Арханос того и гляди за ее дочкой побежит, чтобы потребовать утоления его обезьяньей, впрочем, вполне естественной при хорошем питании и малоподвижном образе жизни страсти. А ведь мамаша дочку свою до брака хочет чистой весталкой видеть. Так что Перовский благое дело для крепости нашей семьи содеял — помог сохранению основного кирпича общества. Да я уверен, что и вы, кузен, тоже услугами домов терпимости пользуетесь, а поэтому закрыть их не позволите никогда. А? Признайтесь по совести! Я никому не расскажу, клянусь.
Выжигин, сидевший за столом напротив князя с бокалом прекрасного шамбертена в руке, не смутился, услышав вопрос, и отвечал Сомскому даже как-то слишком серьезно:
— Я был в публичном доме один-единствен-ный раз, когда учился в Пажеском. С тех самых пор я там не бывал… до вчерашнего дня то есть.
— Отчего же так? — искренне удивился Сомский. — Ваше молодое, красивое, сильное тело не ищет утоления? Простите за вопрос, конечно!
— Ничего. Мое красивое и сильное тело обладает, понял я давно, одним свойством: оно противится всему… нечистому, тому, что уже было в употреблении. Ведь не поднимете же вы, князь, где-нибудь на тротуаре надкушенную булку и не сунете ее в рот?
— Как знать, как знать! — оживился Сомский, потирая руки и по-вольтеровски ехидно улыбаясь. — Если сильно голоден буду, отчего бы и не поднять? Еще как подниму!
— А вот я не подниму! — твердо и со звонкой нотой в голосе сказал Выжигин. — Может быть, я никогда не был по-настоящему голоден, но что касается нашего вопроса, то женщина, принявшая незадолго до меня мужчину, двух, трех — такая же грязная надкушенная булка. Она для меня грязна даже не потому, что является вероятным источником болезни. Знаете, я уверен, что людская любовь — это дело двоих и вечное дело. Мы должны соединиться с кем-то раз и навсегда, и тогда только эти отношения я назову чистыми.
— Ба! Ба! Ба! — развел руками Сомский. — А вы, батюшка, идеалист еще почище какого-нибудь Шеллинга. Да где же вы такую вечную любовь видели? Такие любви только в головах существовать и могут! Так ведь в публичный-то дом не за любовью ходят, а точно в нужник — по естественной надобности, и Божий дар с яичницей смешивать совсем не надо, милый мой кузен.
Сомский хотел было продолжить, но заметил на лице Выжигина признаки нетерпения, даже негодования, а поэтому воздержался и решил перевести разговор на другую тому:
— Но поговорим лучше о вашем деле, Стив. Оно представляется мне на первый взгляд совершенно неразрешимым. Главное то, что никак нельзя представить ясно цель, мотив действия убийцы. Лично вы можете что-либо предложить по этому поводу?
