редко, и далеко друг от друга. И если он останется на крайней правой полосе, они не будут такой уж большой проблемой. На самом деле в городе было хуже, там улицы более узкие.
Он почувствовал мгновенное раздражение из-за нее. Именно она решила встретиться с братом за ужином. Что, по ее мнению, они будут делать после? Лететь домой? Восемь часов вечера или полночь, темнота есть темнота, фары могут ослепить. Он зарабатывал на жизнь вождением автобуса. Он справится.
Однако он не мог злиться на нее.
Он протянул руку и погладил ее по бледной прохладной руке.
Ему повезло. Его вторая жена была очень хорошей женщиной. Он знал это, когда женился на ней. Но если у него и были какие-то сомнения, то они вмиг рассеялись после того, как она поддерживала его во время ангиопластики[3], когда он был напуган до смерти, напуган до слез.
Тот, кто сказал, что мужчины сильнее женщин, не имел об этом ни малейшего представления.
Однако сейчас она почему-то сильно нервничала.
Заставь ее говорить, — подумал он. — Ей надо расслабиться.
На ум пришла обычная тема.
— Итак. Как ты относишься к завтрашнему обеду в "Стокъярде"? Мы давно там не были.
Она задумалась.
— Даже не знаю, — сказала она. — Там будет полно народу.
— Там не так уж плохо в это время года. Почти все уехали на юг.
— Там всегда многолюдно. Дороти ходила туда на прошлой неделе, и там было полно народу. А как насчет "Олив Гарден"?
Он пожал плечами. Он бы предпочел стейк в "Стокъярде", ну и что с того.
— "Олив Гарден" подойдет.
— Просто в "Стокъярде" будет очень много народу.
— Я не возражаю против "Олив Гарден".
— Я даже не знаю.
Он взглянул на нее.
— Ты в порядке?
Она нахмурилась, ее губы опустились, глаза прищурились. Он услышал, как она царапает ногтями пластиковый контейнер.
— Я в порядке.
— Я ведь нормально веду машину, правда?
Он ехал на скорости пятьдесят в зоне с ограничением в шестьдесят в крайней правой полосе, "Тандерберд" был на круиз-контроле, ни впереди, ни сзади не было видно ни одной машины.
— Да, дорогой. Все хорошо.
Он знал это.
— Ну и в чем дело? — спросил он.
— Я не знаю. Что-то не так. Что-то не так.
— Ты беспокоишься о своем брате?
У Эда был рак простаты. Было еще слишком рано говорить о том, подействует ли лечение.
— Не знаю, — сказала она. — Может быть.
Он снова взглянул на нее. Огни приборной панели излучали бледно-зеленоватый свет. Ее лицо было застывшим, неподвижным.
На мгновение он подумал, что именно так она выглядела бы мертвой, но затем отбросил эту мысль.
Черт возьми, она переживет его лет на десять, если не больше.
Она просто устала, — подумал он. — Устала и нервничает из-за того, что уже так поздно, а я за рулем. Мы скоро будем дома.
Он сосредоточился на дороге и больше не смотрел на нее.
* * *
В пяти с четвертью милях позади них Энни Бакстон на взятом напрокат красном "Hиссане" уверенно держала стрелку спидометра на шестидесяти и думала о том, какая у нее удивительно ясная голова.
Три недели назад примерно в это время она потягивала бы шестую или седьмую порцию водки с тоником. Или сразу перешла бы на "Столичную". Или вообще бы отключилась.
Она взглянула на указатель уровня топлива и увидела, что у нее осталось всего четверть бака. Она едва доедет до Брадентона. Кого это волновало?
Дело в том, что она ехала домой.
Она подумывала включить радио, но вполне возможно, что что-то хоть немного сентиментальное — черт возьми, любая песня со словом любовь снова заставит ее плакать. Она вообще была плаксивой в эти дни.
Сестра сказала, что этого следовало ожидать. Энни собирала кусочки своей жизни и снова складывала их воедино, и их было так много, что любой бы расплакался.
— В любом случае, — сказала Мэдж, — ты всегда плачешь, когда понимаешь, что, несмотря ни на что, ты выжила.
И все же она решила не включать радио.
Так было лучше, когда перед ней были только тишина, ветер и унылая лента шоссе.
Она достала "Мальборо" из пачки на приборной панели и прикурила от оранжевого огонька зажигалки. Сигареты — это то, что по-прежнему буду себе позволять, — подумала она, — по крайней мере, на данный момент. Вскоре она бросит курить, может, купит антиникотиновый пластырь. Но сначала — главное. Или, как говорится, не все сразу.
Боже, какой приятный воздух вливался в окно.
Полторы недели она не видела ничего, кроме душной спальни своей сестры. Первые два дня она провела, привязанная к кровати с балдахином.
"Жестокость из милосердия", как называла это Мэдж.
Ты не поедешь в чертову больницу, ладно-ладно, сделаем по-другому.
Она видела кроликов на кровати рядом с собой и змей, которые проглатывали кроликов целиком. Она уплывала в море на этой кровати, тонула и восставала из небытия. Она выла, потела, страдала и пачкала простыни.
Жестокость из милосердия. Так оно и было.
В общей сложности три недели в доме сестры. Большую часть этого времени она была виртуальной пленницей, заложницей собственных пороков, запертой в собственном лихорадочном потном теле, пока ждала, когда ее организм, а затем и разум очистятся от ядов, которые убивали и ее саму, и ее шестилетний брак с Тимом.
Прошло две недели, прежде чем Мэдж разрешила ей хотя бы закурить.
К тому времени она обзывала сестру, на чем свет стоит. Вначале даже замахнулась на нее пару раз. Даже несмотря на то, что в глубине души она знала, что старшая сестра ужасно занята грязной работой по спасению ее глупой жизни.
Лишь позже, когда она была достаточно вменяема, чтобы говорить обо всем, говорить до изнеможения, бесконечными изматывающими ночами, она поняла, что на самом деле хочет спасти свою жизнь, и что некоторые факты ее жизни, например, то, что Тим был уважаемым учителем английского языка, в то время как она едва закончила среднюю школу, например, то, что пока у них не было детей, а ей было уже за тридцать пять, например, то, что в данный момент он был занят своей жизнью, а она нет, что все эти вещи не имели и половины того значения, которое она позволяла им иметь. Это была преднамеренная разрушительность. Она зацикливалась на мелочах и игнорировала один большой прекрасный факт — Тим любил ее, черт возьми, он обожал ее. Обожал, даже когда она пила.
Хотя выпивка отравляла и его тоже.
Сколько раз она приводила этого
