их переправили в УНКВД Днепропетровской области. 8 июня ее отца Гирша Файфеля вызвали в Днепропетровск и допросили в качестве свидетеля. На том рассмотрение родительской жалобы завершилось, а дело их дочери пошло своим чередом.
Родственники за границей
В каждом из протоколов допросов обязательно присутствовали вопросы о близких родственниках задержанных. Тем приходилось отвечать, называя их место жительства и профессии – ремесленники, портные, торговцы. У всех подследственных особо интересовались родственниками за границей. Само собой, таковые имелись практически у всех обвиняемых в незаконном переходе границы. У кого где, в Америке ли, в Европе. Приходилось подробно рассказывать о тетках и дядьях, братьях и сестрах, разъехавшихся по миру.
– Чем занимается брат отца, проживающий в Бельгии?
– Не знаю (из протокола допроса Давыда Тренгера).
В Берлине с 1924 года жил Хаскиль Кнеллер, 1901 года рождения. В октябре 1938 года он оказался в числе живших в Германии евреев с польскими паспортами (всего их было 20 тысяч), которых внезапно схватили и доставили поездами на германско-польскую границу. Депортируемым на прежнее место жительства было позволено взять с собой по одному чемодану на человека и 10 немецких марок, оставшееся имущество конфисковали. Спустя год Кнеллер перешел новую германско-советскую границу.
К слову, напомню, что среди тех, кого в 1938 году вместе с Кнеллером изгнали из Германии, была семья Зенделя и Рифки Гриншпан, польских евреев, живших в Ганновере с 1911 года. Их семнадцатилетний сын Гершель в это время пребывал в Париже у дяди. И когда он узнал, что случилось с его семьей, то в отчаянии купил револьвер и убил немецкого дипломата Эрнста фон Рата. Смерть фон Рата, в свою очередь, стала поводом для Хрустальной ночи – серии еврейских погромов по всей Германии в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года.
Наряду с родственниками за границей, следователей особо интересовало социальное происхождение (была такая графа в советских анкетах) подследственных. Барух Деген из города Новый Сонч («теперь Германия»), нелегально перешедший границу 19 октября 1939 года (23 июля 1940 года осужден по ОСО к трем годам ИТЛ), в следственных документах значится как «купец». «Мы с матерью и сестрой втроем торговали в магазине. Магазин принадлежал моей сестре, брату и мне. В 1936 году отец умер, и магазин перешел к нам. Немцы с магазина забрали весь товар, а меня забрали работать на тяжелые работы, где денег не платили».
– Следствие располагает данными о том, что вы занимаетесь шпионской деятельностью в пользу Германии и с этой целью вас направили в СССР, – интересовался у «купца» следователь.
– Никто меня не направлял, я решил идти по своей инициативе в поисках хорошей жизни, так как немцы угнетают еврейское население, избивают. Я знал, что в Советском Союзе трудящиеся живут хорошо. Перешел границу, чтобы спасти свою жизнь от немцев.
Хрустальная ночь
«Сцены допросов были скучны и похожи одна на другую… Стереотипные вопросы: имя, где, когда родился, где жил, чем занимался, партийная принадлежность. В «Бунде» не состояли? Сионистом не были? Пометка «беспартийный», и дальше: – Есть ли родные за границей?» Об этом пишет Юлий Марголин, писатель и философ, которому доводилось участвовать в следствии по подобным делам в качестве переводчика, поскольку «евреи из Злочева не понимали по-русски». Разумеется, не они одни.
В отсутствие переводчика, понятно, возникали недоразумения.
– Прежде вы говорили, что ночевали у попа, а теперь – у крестьянина, – ловил на противоречиях Семена Сольника следователь на допросе в днепропетровской тюрьме.
– На первых допросах, – пояснил обвиняемый, – я по-русски совсем не понимал и говорил по-польски – не у «попа», а у «хлопа»[4].
Такие вот трудности перевода.
В некоторых делах есть подпись обвиняемого под протоколом допроса («прочитано на понятном мне еврейском языке»). Так что в переводчике не всегда возникала надобность. Скажем, нет никакого упоминания о переводчике в деле одного из братьев – Мозеса Фесселя (о нем расскажу позже). Обвиняемый вряд ли хорошо владел русским, но, вполне вероятно, мог общаться на родном идиш с ведущим его дело следователем Фейдерманом и начальником следственной части Хасиным.
Предъявление обвинения
И все же переводчик (как правило, с польского), судя по изученным мною делам, иногда в них участвовал. Представители защиты – никогда. В остальном формальные правовые требования процедуры вроде бы соблюдались – все процессуальные документы на месте, санкционированный арест, протокол предъявления обвинения, множество допросов, обвинительное заключение и т. п.
Уголовные дела о переходе границы по объему были невелики. Обложка с грифом в правом верхнем углу «Хранить вечно», опись, постановление об избрании меры пресечения, анкета арестованного, протоколы опроса, допросов и обыска, постановление о предъявлении обвинения, протокол об окончании следствия и выписка из протокола Особого совещания. Допросы часто велись поздним вечером – следователей не хватало, не зря же подследственных переводили из львовской тюрьмы в днепропетровскую, полтавскую и другие. Следствие шло долго, часто до одного года, никто не спешил. В каждом деле красуется несколько подписей – помимо подписавшего обвинительное заключение следователя, стоит резолюция «Согласен» – заместителя начальника следчасти, потом «Утверждаю» – заместитель начальника областного управления НКВД и то же самое от руки – прокурор по спецделам и прокурор области.
Дела, как правило, расследовались без вызова и допроса свидетелей. Одно из исключений – дело Мозеса Куперберга, 1914 года рождения, парикмахера, 4 марта 1940 года перебежавшего в Перемышль. На основании показаний свидетеля Ягельского, он «переходил границу по заданию крупного помещика Левенштайна с целью передать письмо его отцу, проживающему в Луцке».
Иногда в качестве свидетелей допрашивали обвиняемых по аналогичным делам, переходивших границу вместе с ними. По делу Адольфа Шмайдлера, сапожника из города Скочув, и его братьев следователь решил допросить в качестве свидетеля некоего Ивана Герасимовича. По той лишь причине, что тот целый день – 11 июля 1940 года – провел в КПЗ (камере предварительного заключения) с ним и его братьями-беженцами.
– О чем говорят эти арестованные и на каком языке?
– Эта группа ведет разговор между собой спорного характера. …В этой группе сидят три брата. Из них Адольф плачет за своей мамой и сестрой, а два из них, по-моему, приехали из Германии по специальному заданию, так как все время говорят на немецком языке.
Никакого дальнейшего развития тема «специального задания» не получила, о шпионаже вопрос не ставился, но все это, видно, сказалось на определении обвиняемым мер наказания. Адольфу назначили три года, а его братьям – скорее всего, за разговор на идиш, принятом свидетелем за немецкий, – по пять. Такая вот, с позволения сказать, индивидуализация наказания.
От чего зависел размер меры наказания? Статья-то не самая страшная, по тем временам сроки невелики, и тем не менее для человеческой жизни пределы усмотрения от трех до пяти лет вполне достаточны.
Циркуляр ОСО при НКВД от
