в те дни много говорили и много писали в газетах. Все в Сибири знали, что едут чехи во Францию на Западный фронт, чтобы отвоевывать свою родину, и в продвижении к Владивостоку никто не чинил им никаких препятствий. И вдруг чехи подняли мятеж и с оружием в руках выступили против Советов.
«Почему? — думал Никита. — Раньше не хотели воевать против русских, почему теперь захотели?»
Раненые то и дело просили санитара сбегать на станцию и разузнать, в чем дело, а пока он ходил — молчали, прислушиваясь к гулу толпы на перроне.
Санитар каждый раз возвращался ни с чем. Только в конце дня он прибежал со станции, запыхавшийся, повеселевший и еще в дверях крикнул:
— Едем!.. Скоро едем!.. Обошлось! Бой в Иркутске кончился.
— А что там было? — спросил Никита.
— Оружие чехи сдавать отказались. Хотели наше оружие с собой увезти — народное достояние… Ну, наши с ними и схватились…
— Сдали?
— Этого не знаю, — сказал санитар. — Только бой кончился…
К словам санитара раненые отнеслись с недоверием. Всем казалось, что начавшийся бой не мог закончиться так быстро, однако не прошло и пяти минут, как паровоз действительно дал протяжный гудок, вагоны качнулись и поезд медленно пополз дальше на запад.
— Оружие, — проворчал лобастый грузчик. — К чему им русское оружие. Во Франции к нему — ни снарядов, ни патронов. Зачем оно им во Франции? Не иначе, что-нибудь против нас замышляют…
Никита лег и закрыл глаза, стараясь разгадать непонятные замыслы чехов.
— Смотрите, смотрите… Это они! — вдруг закричал кто-то у дальнего окна.
Никита приподнялся на руках и посмотрел в окошко.
Он увидел клочья черного дыма над лесом и прямо против окна, на втором железнодорожном пути, вагоны воинского эшелона. Эшелон двигался медленно, так, словно с трудом вздымался на крутой подъем.
Мимо потянулись классные вагоны для офицеров, потом теплушки, платформы с орудиями и двуколками, конские вагоны и опять теплушки.
В растворенных дверях толпились солдаты — одни в русских шинелях, другие во френчах защитного цвета и все в матерчатых кепи с красно-белыми лентами вместо кокард.
— С оружием едут? — спросил лобастый. Койка его находилась у противоположного окна, и чешский эшелон ему не был виден.
— С оружием, — сказал Никита.
Промелькнул последний вагон чешского эшелона, и снова открылся лес. Теперь, идя к закату, солнце освещало его сбоку, и на землю от деревьев ложились серые тени, будто кто-то посыпал ее пеплом.
Поезд шел, то удаляясь от Ангары, то приближаясь к берегу, и чем ближе подходил к Иркутску, тем шире и многоводнее становилась река.
Никита узнавал знакомые места. Вот на самой средине Ангары вынырнули круглые островки, покрытые зеленой шкурой густого кустарника, вот по правому берегу побежали цепочкой молодые подстриженные деревца и за ними, в глубине приангарского сквера, поднялась черная статуя царя Александра, дальше показался белый с колоннами генерал-губернаторский дом и вдруг открылся весь город — с колокольнями церквей, с дымящими трубами городских бань, электростанции и золотосплавни, с каменными домами по набережной и с маленькими домиками у широкой прибрежной полосы.
Иркутск! Здесь Никита учился в городском училище и каждую зиму приезжал сюда из Черемхова, здесь завел первых друзей и здесь, в красногвардейском отряде шахтеров, впервые шел в бой против юнкеров.
Паровоз оглушительно взревел, и поезд вошел в широкий коридор между запыленных заборов, огораживающих станционные пути.
Не переставая гудеть, паровоз тащил вагоны мимо порожняков, стоящих в тупиках, мимо крохотных будок стрелочников и куч наваленного мусора. Промелькнули какие-то классные вагоны с разбитыми стеклами и с трубами железных печей, торчащими прямо из окон. Наконец, паровоз, сорвав голос, взвизгнул, замолчал и выкатил поезд к вокзальному перрону.
В окно Никита увидел, как двое носильщиков в белых фартуках засыпают песком кровавые пятна на асфальте. К вокзальным дверям два красногвардейца несли на носилках убитого с безнадежно свесившейся рукой.
— Кажись, приехали… — сказал кто-то у окна.
Ему никто не ответил.
Когда Никиту клали на телегу, отправляя с вокзала в госпиталь, растревоженная нога снова заныла. Сопротивляясь боли, он угрюмо посматривал на каких-то людей, толпившихся возле деревянных лавчонок. Они молча теснились у ворот, выглядывали из калиток с тревогой и опаской.
— Любуются! Как волки, глядят… — сказал красногвардеец, которого положили на телегу рядом с Никитой. Он был только что ранен здесь, на вокзале, и, еще не остыв от горячей схватки с чехами, беспокойно и сердито посматривал по сторонам.
Возница — седенький старичок с пучком редких волос вместо бороды и с усами в три волоса, одетый в суконный пиджак и брюки, заправленные в голенища коротких широких сапог, примостился на передке телеги, сбоку возле самого колеса, чмокнул губами так, будто с удовольствием поцеловал пыльный воздух, и расправил вожжи.
Под грохот железных шин по камню мостовой поезд раненых прошел привокзальную улицу, повернул направо и спустился с горы на понтонный мост. Грохот колес смолк, и конские подковы мягко зацокали по деревянному настилу.
Подводы переехали мост и втянулись в город. И тут Никита вдруг услышал позвякивание стремян. Он приподнялся на локтях и посмотрел в улицу.
Навстречу поезду раненых двигался конный отряд с развернутыми черными знаменами.
Впереди на белом, без единой отметины, широкогрудом и тяжелом жеребце ехал человек с седыми кудрями, спускающимися до самых плеч. Держался он в седле не по возрасту прямо, молодцевато подбоченясь, и поглядывал по сторонам зорким, острым, но недобрым взглядом.
Человек этот был лет пятидесяти, очень высокий и, видимо, страшной силы. В лице его с горбатым тонким носом и большим лбом, на котором еще не приметны были морщины, в длинных усах, висящих по-украински вниз, было что-то хищное и своенравное.
