патриархальному господству, и интуитивно осознавали взрывную силу такого понимания дружбы, которое не основывается на равенстве, а прославляет разнообразие жизни.
Семинар по нарциссизму и двойничеству во многом повлиял на меня сильнее всех остальных учебных курсов. Это было введение в долгую литературную и философскую историю самоотражения, в историю всех неверных путей, по которым идут люди, неспособные прорваться через границы своего представления о себе и мире, в историю непроницаемых звуковых барьеров, которые люди создают, когда ищут в других только то, что уже знают. Пусть я до сих пор не прочитал Лакана по-французски, я не раз возвращался ко многим текстам того семинара. Они определяли мое мышление во время учебы и после – настолько, что, выбрав психоанализ, я решил заняться именно лакановским.
Об этом семинаре мне напомнило прочитанное исследование о дружбе среди студентов вводного курса психологии в Лейпцигском университете. Ученые обнаружили, что те обычно дружат не столько из-за личностной схожести, сколько просто потому, что их определили в одну группу. Если студенты сидели на лекции в одном ряду, вероятность того, что они подружатся, значительно возрастала. С наибольшей вероятностью дружба возникала, если студенты сидели рядом друг с другом. Когда речь шла о том, чтобы завести друзей, случайная пространственная близость била все остальные козыри[53].
Аналогичное исследование, проведенное в Утрехте, показало, что идеал «альтер эго» действительно играет роль в выборе друзей, но совсем не так, как считалось ранее. Чтобы подружиться, студентам вовсе не обязательно было в действительности походить друг на друга. Они воспринимали себя похожими, даже когда это было совсем не так. Студенты поддались нарциссическому стремлению к узнаванию и отражению. Им только казалось, что они повстречали единомышленников, в которых узнали и обрели себя[54].
Миф о дружбе в унисон не миновал даже естественные науки. Например, в одной публикации на эту тему ученые заявляют, что в неврологическом отношении друзья схожим образом воспринимают и интерпретируют мир. Подразумевается, что это сходство – изначальная данность, а не результат длительного диалога и проживаемой сообща жизни. Заявлялось даже некое генетическое сходство между той или иной парой друзей. И хотя сам автор признавал, что результаты требуют более тщательного изучения и что обнаруженное сходство ничтожно мало, тем не менее практически все современные статьи, подкасты и книги, посвященные теме дружбы, ссылаются на это исследование[55]. Мнимая простота ответа на сложный вопрос о том, почему одни люди дружат с другими, слишком соблазнительна. Такие исследования и особенно вопросы, лежащие в их основе, в конечном счете иллюстрируют только то, насколько сильно современное понимание дружбы сформировано идеей самоотражения.
Оглядываясь на отношения с друзьями с литературоведческого семинара, я понимаю, что ощущение идентифицирующего созвучия редко было показателем того, как долго такая дружба продлится и насколько важной для меня станет. В долгосрочной перспективе искать двойника в подруге или друге – не самая мудрая стратегия. Большинство дружеских отношений выдерживают смену времен, жизненных этапов, мест, установок и личностных констелляций, только если оставить позади нарциссическое опьянение от узнавания-себя-в-другом. Только с теми, с кем мне удалось это сделать, я дружу по сей день.
Такие современные философы, как Александр Нехамас, неоднократно предлагали понимать дружбу как «организм», как нечто живое, возникающее в результате гармоничности взаимозависимых органов. Это прекрасный образ. Дружба может процветать, но может и чахнуть. Чтобы отношения продлились, необходимо разговаривать друг с другом, приобретать общий опыт, делиться эмоциями, избавляться от идеи «альтер эго». Если этого не происходит, мы превращаем друзей в «объекты дружбы», тем самым разрушая ее фундамент: настоящую личную вовлеченность, «особую форму единения», «совместность», «мы-сущностность»[56]. Так легко поддаться соблазну воспринимать друзей частью и продолжением себя, любить их за мнимое сходство с собой. Но расчет на тождественность и сопровождающее его нарциссическое присвоение в конечном счете представляет собой форму ненамеренного насилия. Поневоле недооцениваешь «Другого». Упускаешь возможность узнать, кто твой близкий человек на самом деле.
Как же тогда выглядит дружба без опоры на идеал единомышленника? Философ Ханна Арендт не только размышляла об этом, но и сама поддерживала много подобного рода отношений. Для нее сила и значимость дружбы заключалась как раз в живой практике плюрализма[57]. Среди ее друзей, с которыми после эмиграции в Нью-Йорк она интенсивно переписывалась и созванивалась и которых регулярно навещала несмотря на сложность логистики и финансовую затратность, было немало тех, с кем она расходилась в политических и идеологических взглядах, но кому, тем не менее, оставалась верна. Такими друзьями Арендт были известные интеллектуалы Мартин Хайдеггер, Мэри Маккарти, Уве Йонсон, Альфред Казин и Карл Ясперс[58].
Ханна Арендт нашла подтверждение своему пониманию дружбы в словах Готхольда Эфраима Лессинга, о чем рассказала в посвященном ему знаменитом эссе. В «Натане Мудром» он через притчу о кольце показал, что каждая из трех мировых религий может претендовать на суверенитет над истиной и что вместе с тем ни одна из них на это не способна. Мудрость Натана, его человеколюбие и открытость миру заключались прежде всего в том, что он ставил дружбу выше истины. Лессинг без колебаний пожертвовал бы истиной, даже если бы она существовала на самом деле, «ради человечности, ради возможности дружбы и разговора между людьми». Его отличает не столько понимание того, что не бывает одной истины, сколько радость от того, что ее нет, поскольку лишь в этом случае «бесконечный разговор между людьми не прекратится»[59].
Краеугольным камнем проживаемой Арендт философии дружбы в этом смысле было признание инаковости «Другого». Она полагала, что именно различия между людьми, а не их тождественность приводят к настоящей дружбе, к тому бытию между «Я» и «Другой», к тому «Между», где двое могут по-настоящему поделиться опытом и взглядом на мир и где царят открытость и взаимное доверие, но случаются также чуждость и закрытость[60].
Этими идеями Арендт предвосхитила дискуссии таких философов-постструктуралистов, как Эммануэль Левинас, Жак Деррида и Ален Бадью, каждый из которых по-своему пытался философски осмыслить «Другого». Если Левинас построил целую философскую конструкцию на бесконечности «Другого», на том, что он никогда не бывает полностью узнаваем и понятен для «Я», и попытался смотреть на мир с позиции «Другого», то Деррида взял тона помягче. Для него дружба по определению связана с предоставлением «Другому» места за пределами собственной воли. Я часто вспоминаю фразу из книги Деррида о дружбе: «Я отпускаю тебя, так я хочу: самое прекрасное и самое неизбежное в самом невозможном признании в любви»[61].
Что, если этим же объясняется мой скепсис в отношении потока публикаций о счастье дружбы? У меня сложилось впечатление, что новое эмфатическое восхваление дружбы – плод культурной фантазии, реализация которой лишь на короткие мгновения вспыхивает в реальных отношениях, плод завышенных идеалов дружбы, на которые мы молимся, хотя втайне знаем, что они имеют обыкновение испаряться в одночасье. Такие представления о дружбе проистекают из страха смотреть на жизнь трезво – страха, подменяющего реальность миром желаний, в котором отношения полны взаимопонимания и самоутверждения, а конфликты лишь условны.
Кажется, что подобные представления хоть как-то облегчают нам жизнь и дают за что-то зацепиться. Но, по сути, они отражают тоталитарное стремление человека к «одному» мнению или «одной» истине, которые, конечно же, будут его собственными. «Подлинно человеческий диалог», как сказала бы Ханна Арендт, конститутивный элемент дружбы, становится практически невозможен перед лицом таких фантомов. Дружба возникает только тогда, когда мы открываемся при каждой встрече и узнаем друг друга с новых сторон. Она «заново “делается”, заново смешивается, заново изобретается в каждом разговоре», как пишет Сильвия Бовеншен. Именно в этом заключается хрупкая красота дружбы, именно в этом кроется сила подобных связей.
Счастье дружбы – не в ее идеале. Оно не наступит, если удовлетворять лишь собственную потребность во внимании других людей, использовать их для проекции чувств и неразрешенных конфликтов или верить, что мы знаем своих друзей, потому
