предотвратить возможную узурпацию власти с его стороны, тайно привезли тело князя в Киев и таким образом известили об этом киевлян[141]. А.А. Шахматов принял конъектуру Голубинского, но указал, что порча текста произошла при его перенесении из «Древнейшего свода» в «Начальный», а тайный вывоз тела Владимира из Берестового мог быть обусловлен не стремлением бояр утаить смерть Владимира от Святополка, а исполнением погребального обряда и стремлением самого Святополка утаить смерть отца от сторонников Бориса[142]. Ю. Писаренко, рассматривая этот сюжет в контексте традиции разграбления имущества умершего правителя или ограбления его останков, пришел к выводу, что смерть Владимира пытались скрыть именно в интересах Святополка, потому что он опасался не соперничества с Борисом, а дестабилизации положения в Киеве, однако утверждение автора о «поспешном погребении под покровом ночи» тела Владимира[143], противоречит летописному свидетельству о том, что погребение князя в Десятинной церкви состоялось при большом стечении народа: смерть Владимира скрывалась не в Киеве, а в Берестовом, поэтому можно предположить, что делалось это для того, чтобы окружение Владимира не успело предупредить кого-нибудь из его сыновей вплоть до интронизации в Киеве Святополка. Из других более поздних дополнений надо отметить слова: «блаженаго князя», завершающие сюжет о погребении и помещенные непосредственно перед «похвалой» Владимиру, как «новому Константину», следом за которой в ПВЛ читается начало повести «Об убиении Бориса и Глеба»: «Святополкъ же седе Кыеве по отци своемь, и съзва кыяны и нача даяти имъ именье», которое оттеснило на второй план первоначальное чтение: «Святополкъ же нача княжити в Кыеве, созвавъ люди, нача даяти овем корзна, а другым кунами и раздая множьство», куда позднее было добавлено определение «оканныи», связавшее его с предшествующими деяниями Святополка, описанными в повести «Об убиении». После этой фразы о «благотворительных акциях» Святополка в летописи должно следовать продолжение повествования о событиях в Новгороде: «Ярославу же не ведущю отьне смерти. Варязи бяху мнози у Ярослава и насилье творяху новгородцем и женамъ ихъ. Вставше новгородци, избиша варягы во дворе Поромони. И разгневася Ярославъ, и шедъ на Рокомъ, седе въ дворе, пославъ к новгородцемъ рече: „уже мне сихъ не кресити“. И позва к собе нарочитые мужи, иже бяху иссекли варягы, [и] обольстивъ и, исече»[144]. Далее в летописи следует рассказ о том, что «в ту же нощь приде ему весть ис Кыева от сестры его Передъславы си: „отець ти умерлъ, а Святополкъ седить ти Киеве, убивъ Бориса, а на Глеба посла, а блюдися его повелику“[145]. Аналогичная фраза читается в повести «Об убиении»: «В се же время пришла бе весть къ Ярославу от Передъславы о отни смерти, и посла Ярославъ к Глебу, глаголя: „не ходи, отець ти умерлъ, а братъ ти убьенъ от Святополка"»[146]. А.А. Шахматов, анализируя это противоречие, пришел к выводу о том, что оба сообщения являются вставкой, сделанной составителем «Начального свода» из утраченного «Жития Антония Печерского»[147]. Однако подобное впечатление возникает лишь в том случае, если воспринимать повесть «Об убиении» как часть статьи 1015 г., а не как самостоятельное произведение. Что касается сообщения о послании Предславы в рассказе о распре Ярослава с новгородцами, то А.А. Шахматов допускал, что в первоначальном тексте читалось: «В ту же нощь приде ему вѣсть си», считая слова «ис Кыева от сестры его Передъславы» позднейшей вставкой[148]. Однако мы не исключаем, что в первоначальном тексте отсутствовало упоминание о Борисе и Глебе и известие это читалось так: «В ту же нощь приде ему весть си ис Кыева, от сестры его Передъславы: „отець ти умерлъ, а Святополкъ седить Киеве, блюдися его повелику"»[149]. Отметим, что данная реконструкция, как кажется, позволяет объяснить, от кого и почему «потаиша» смерть Владимира. Когда в летопись была включена повесть «Об убиении» эта фраза, очевидно, подверглась переработке, вследствие чего появилось упоминание Бориса и Глеба (указательная частица си при этом была перемещена) и, кроме того, добавлено, что Ярослав, «се слышавъ, печаленъ бысть о отци, [и о братьи], и о дружине». В этом случае непосредственным продолжением рассказа следует признать фразу: «Заутра же собравъ избытокъ новгородець, Ярославъ рече: „о, люба моя дружина, юже вчера избихъ, а ныне быша надобе"»; далее текст разбит еще одной вставкой, обусловленной дополнением к посланию Предславы: «Утерлъ слезъ, и рече имъ на вечи: „отець мои умерлъ, а Святополкъ седи[ть] Кыеве, избивая братью свою"», которая оттеснила первоначальное чтение: «И реша новгородци: „аще, княже, брата наша исечена суть, можемъ по тобе бороти"». Следующая фраза ПВЛ называет баснословную цифру новгородского войска: «И събра Ярославъ варягъ тысячю, а прочих вои 40 000», поэтому следует согласиться с А.А. Шахматовым в том, что более адекватное чтение фрагмента в данном случае передает НІЛМ: «И собра вои 4000: Варягъ бяшеть тысящу, а новгородцовъ 3000». Далее, от слов: «и поиде на Святополка, нарекъ Бога, рекъ…» – следует молитва о мести Ярослава за убитых братьев[150], которая, создав повтор, оттеснила первоначальное чтение: «И поиде на Святополъка. Слышавъ же Святополкъ идуща Ярослава, пристрой бещисла вои, [Руси и Печенегъ, и изыде противу ему к Любичю об] онъ полъ Днепра, а Ярославъ объ сю».
Продолжение рассказа о войне Ярослава со Святополком читается в статье 1016 (6524) г. (позднее озаглавленной в Лаврентьевском списке ПВЛ «Начало княженья Ярославля Кыеве»), однако начало этой статьи («Приде Ярославъ и сташа противу ополъ Днепра.») повторяет информацию, содержавшуюся под 1015 г. По мнению Н.Г. Бережкова, которое он высказал, опираясь на предложенную Шахматовым реконструкцию текста «Древнейшего Киевского свода», за словами: «изыде противу ему к Любичю об онъ полъ Днепра, а Ярославъ объ сю» – в первоначальном тексте читалось: «…и не смяху ни си онехъ, ни они сихъ начата, и стояща месяце 3 противу собе»[151]. Гипотеза Н.Г. Бережкова о соотношении летописных статей 1015–1016 гг. вступила в противоречие с одной из гипотез А.А. Шахматова, считавшего, что сборы Ярослава в поход на Киев заняли несколько месяцев и битва у Любеча состоялась в 1016 г.[152], тогда как Бережков, опираясь на упомянутое текстологическое наблюдение, предложил перенести ее из 1016 в 1015 г. Аналогичные соображения были высказаны Н.Н. Ильиным[153] и частично поддержаны В.Д. Королюком[154]. А.В. Назаренко, осуществивший сопоставление хронологии летописного рассказа и хроники Титмара Мерзебургского, напротив, высказался в пользу шахматовской датировки[155], так же как и автор историографического обзора этой проблемы П.П. Толочко[156]. Учитывая искусственно установленную хронологию летописных статей 1014–1016 гг., вопрос о дате Любечской
