рыхлой извилистой лентой, обозначая русло.
Вскоре Иван был на месте. Высокая, густая, пестреющая разноцветьем, росистая в утренние часы, душистая трава бесшумно валилась за косой ровными рядами. Они влажно блестели зелено-матовым цветом под лучами раннего солнца, от них дымился и дрожал прозрачный пар с устойчивым запахом свежескошенной травы. Равномерные, размеренные движения рук и всего тела, сочные звуки отточенной косы, пение птиц, свежие запахи трав, леса – все это наполняло его прекрасными ощущениями, и радость душевного покоя овладевала им.
Он успел скосить порядочный клин, когда пришла Настя. Она сложила все принесенное под куст орешника, расстелила на траве холстину.
– Па-а-пка, обедать!
Иван неторопливо подошел, вдохнул полной грудью, шумно выдохнул:
– Хорошо! Что за благодать, три часа махаю, а будто не устал.
Настя налила из бидончика миску щей, квас, оглядела скошенную полосу, взглянула на отца, на его прилипшие ко лбу волосы, влажную на спине рубаху, сказала:
– Что-то не похоже, отмахал поле целое.
Он, не отрываясь, выпил квас, опустился на траву, взял ложку.
– А себе?
– Да я только что. С мамой.
Она сидела напротив в ситцевом горошковом платье, крепкая, стройная, поджав ноги, облокотясь сзади на руку. Аккуратно уложена в тугой узел на затылке русая коса, выразительное, цвета здоровой молодости, чуть полноватое, как у отца, лицо, густо-серые, почти дымчатого цвета, с длинными мохнатыми ресницами, большие глаза.
– Наработались вчера? Долго вас держали, – сказал Иван, хлебая щи, поглядывая на дочь.
– И не спрашивай. Цельный день. Морковь пололи, свеклу: обуяла трава, заросло все. Завтра Иван Игнатьич всех старух сгонит. Может, с мамой пойдем. Успевать надо, скоро уборочная.
– Да-а, всем достается, спать недосуг.
Иван пообедал, обтер ладонью усы, стряхнул со штанов хлебные крошки. «Отдохнем чуток», – бросил на траву куртку, снял сапоги и лег на спину, запрокинув руки за голову.
В высоком небе кудрявились белые облака. Щурясь от света, Иван следил за облаком, похожим на мохнатого зверя, плывущего по светозарной сини неба; как медленно расплывались, таяли его ноги, голова и он превращался в бесформенное белое пятно. Трещали в траве кузнечики, звенела, гремела в воздухе несмолкаемая музыка насекомых. Высоко, всё над одним местом, кружил ястреб-тетеревятник.
Настя вымыла в ручье посуду, обернула холщевым полотенцем, положила под куст, присела рядом.
– Пап, – спросила она вдруг, – а как вы с мамой поженились?
– Да как… так же, как теперь женятся. Жили в одной деревне. С малолетства все знакомы. Ее отец – дедушка твой, ремеслом занимался между делом, токарный станок был. Стулья делали. Я вырезать выучился, а брат мамин на станке умел. Мама, понятно дело, тут была, забегала к нам в мастерскую. Она мне давно приглянулась.
Иван улыбнулся, продолжал:
– А потом, когда о женитьбе думы пошли, не знал, как сказать. Родители помогли, без нас договорились. Счас думаю – знали они, конечно, про нас. Родители много видят, детям и в голову не придет.
– А ты, – спросила Настя нерешительно, – чего видишь?
– Что я вижу? Вижу, – Иван поднялся и сел, – вижу, Пашка Шишов хвостом за тобой вьется, что тебе он вроде по сердцу. И скажу, что этому рад.
Настя еще больше распахнула глаза, в них загорелись беспокойные огоньки.
– Вот еще, нужен он мне больно, – и замолчала, соображая, что бы еще сказать, но отец опередил:
– Еще вижу, Павел парень дельный, серьезный, не будет он заниматься пакостными делами. Председатель его хвалит, дома хороший помощник. Видал, как с отцом косил, а баню какую срубили! Молодец. Не гуляка какой беспутный.
– Па-ап, – Настя с нескрываемой радостью глядела на отца, потом вдруг закрыла лицо руками.
– Да, счастье… Кто знает, в чем оно? – продолжал Иван, глядя на большой, обращенный к солнцу золотой подсолнух на песчаном откосе. – Может, в том, что мы сидим здесь с тобой разговариваем, дышим этим воздухом, смотрим в это небо. У каждого, я думаю, и свое счастье должно быть; его много кругом, только надо узнать его и беречь.
Настя отвела от лица руки, подняла голову, долго смотрела в небо, сказала:
– Не говори маме, ладно? Ты вот рад за меня, а про маму не знаю, очень она все переживает.
– Как не переживать, одна ты у нас, за все сердце болит.
Иван поднялся, поглядел на горячее солнце, сказал:
– Отдохнули и хватит, дело не ждет. Помахаю еще маленько, да помогу тебе разбивать.
С косой на плече он пошел к началу прокоса, а Настя с граблями отправилась через выкошенную поляну в другую сторону, туда, откуда Иван начинал косить и где трава уже довольно хорошо подсохла.
Незаметно, в трудах и заботах заканчивался день. С полными душистой малины корзинами возвращались «лесные добытчики», к вечеру приходили с работы колхозники, и начиналась другая жизнь деревни – вечерняя, наполненная домашними заботами, шумом отдыхающей молодежи.
Иван и Настя пришли усталые, раскрасневшиеся от работы и солнца, умылись, сели к столу. Оранжевое, еще жаркое, опускавшееся к лесу солнце заливало комнату яркой желтизной.
Отняв заслонку, Марья выдвинула из печи горшок топленого молока, сняла крышку. Блеснула золотая пленка, пыхнул ароматный парок. Она налила всем по кружке густого, янтарного молока, отставила пустой горшок, прикрыла заслонку.
Сидя напротив дочери, она подвигала ближе к ней то одно, то другое.
– Мам, я пойду погуляю, наши сегодня танцы организуют, у Нюрки новые пластинки, – Настя поглядела на мать, потом на отца.
– Иди, иди, да ты не ешь-то ничего, – спохватилась Марья, – подождут твои танцы, вот рыбки хорошей отец с города привез.
Не дотронулась.
Когда Настя ушла, Марья долго смотрела в окно, на ярко горевшего на солнце медного петуха на соседской крыше, спросила:
– Ваня, ты ничего не примечаешь?
– Ты об чем?
– Про Настю нашу.
– А что, вроде все в порядке.
– С Пашкой Шишовым она гуляет.
– Что из того. Ей девятнадцать, девка на выданье. На веревку привязать?
– Я не об этом, Ваня. Первый раз это у нее, раньше то всё с подружками. Закружит ей голову.
Иван шумно рассмеялся:
– Что плохого, раз он по сердцу, а если и она ему приглянулась, так куда с добром.
– Ох, Ваня, боюсь я.
Иван удивленно покрутил головой:
– Об чем толкуешь, не пойму. Чем тебе Павел не по нраву?
– Не могу сказать плохого. Не лодырь, не балтяший какой. Что косить, что пахать, на тракторе, видела давеча, картошку проезжал. Клавдя не нахвалится: «Уж младшенький то мой, младшенький то мой…» – Да она всех своих хвалит. Правда, уважительный такой. Приходил по весне. Просила я у Клавди сирени белой кусток, дак он принес. Вместе сажали. Все как надо сделал.
