кадет, чтобы никто из них не выходил из барака с Григоровичем.
Через полчаса ожидания мы увидели в сумерках его трусливую фигурку, которая двигалась по тропинке, робко вглядываясь в темнеющий с двух сторон лес. В этот момент, нарушая все наши планы, я из озорства заорал на весь лес диким и дурашливым голосом.
Григорович подпрыгнул на месте от неожиданности, издал какой-то заячий вопль и рухнул на землю без движения. Мы бросились к нему, уверенные в том, что он умер от страха, но, к счастью, он оказался в обмороке, и с ним случился детский грех. Тогда мы перенесли его в барак и привели в чувство, сами донельзя испугавшись своей глупой шутки, едва не обратившейся в трагедию.
Григорович после этого обратился в общее посмешище, но меня стала мучить совесть, что я так жестоко с ним поступил. Я всячески искал случая, чтобы искупить перед ним мою вину. Во время пребывания в лагере, а затем в корпусе этого случая, однако, не представилось, так как в тот же год, перед Рождеством, Григорович попал в «декабристы», то есть был исключен из корпуса в числе тех кадет, которых начальство ежегодно исключало в декабре месяце за неуспехи в науке и, как кадеты шутили, «за разнообразное поведение».
Судьба, однако, дала мне возможность искупить мою вину перед Григоровичем много лет спустя и при обстоятельствах не совсем обыкновенных. Окончив корпус и военное училище, я более или менее благополучно вышел из всех перипетий первой великой войны и революции и летом 1918 года служил в рядах Офицерского конного полка Добровольческой армии. В первых числах августа после занятия нами Новороссийска я приказом полковника Кутепова, тогда командовавшего нашей бригадой, был назначен старшим плац-адъютантом комендантского управления. Для создания сложного государственного аппарата, который бы заменил собой царскую администрацию области, у добровольческого командования не было ни людей, ни возможностей. Поэтому в Черноморье вся законодательная, судебная и исполнительная власть сосредоточилась в руках только двух учреждений: штаба военного губернатора и комендантского управления.
Моим начальником оказался полковник Васьков — сумрачный пожилой человек, который терпеть не мог разговоров, не относящихся к военной службе, почему и возложил на меня все сношения с гражданской частью населения. Между тем в Новороссийске и его окрестностях не было ни одного вопроса человеческого бытия, за разрешением которого жители не шли в «комендантское». Дело дошло наконец до того, что ко мне однажды явились две милые дамы за указанием, как им улучшить их материальное положение.
Помимо всевозможных отделов при комендантском управлении состоял и военный суд, заседавший два раза в неделю для осуждения большевистских комиссаров, арестованных на Черноморье, и преступлений, совершенных чинами армии. Ввиду отсутствия чинов военно-судебного ведомства членами суда являлись офицеры Кубанского стрелкового полка, стоявшего гарнизоном в Новороссийске, под председательством полковника Крыжановского.
По условиям тогдашнего сердитого времени суд этот действовал строго и скоро: большинство его приговоров кончалось расстрелом. Однажды утром из местной тюрьмы конвой привел очередную партию подсудимых, среди которых оказался рослый молодой человек, одетый в элегантную военную форму, хотя и без погон. Лицо мне показалось странно знакомым. Приглядевшись к нему, я узнал… Григоровича. После исключения из кадетского корпуса, как оказалось, он жил, «околачивая груши», у своего отца, занимавшего в Новороссийске должность воинского начальника.
С учреждением в этом городе Черноморско-Кубанской республики во главе с кочегарами Черноморского флота Григорович из любви к женщинам и вину примазался к компании пьянствовавших с утра до вечера комиссаров, с которыми его постоянно видели жители города. После бегства красных — разбитой нами Таманской армии Сорокина — он выехал куда-то, но вскоре вернулся и, вероятно, надеясь на заступничество отца перед добровольцами, поселился у него. Опознанный на улице жителями, он был арестован и предан суду.
Не знаю, занимал ли Григорович у большевиков какую-либо определенную должность; вернее, он просто вел с ними приятельство в качестве специалиста по местным злачным местам и любителя женщин и дарового угощения. Как бы то ни было, его поведение при красных никак не приличествовало сыну царского полковника, тем более что в этот период на одном из молов Новороссийска был целиком расстрелян весь офицерский состав Варнавинского пехотного полка, который имел несчастье в этот момент прибыть на транспортах с Кавказского фронта.
Узнав меня, Григорович взревел белугой и, обливаясь слезами, стал умолять дать ему револьвер, чтобы застрелиться, так как не сомневался, что суд приговорит его к расстрелу. При этом он то пытался меня обнять, как старого товарища, то становился на колени и молил спасти от смерти.
В память прошлого я его пожалел и подал председателю суда докладную записку, в которой изложил, что знаю Григоровича с детских лет, был свидетелем его исключения из корпуса как умственно отсталого и морально дефективного мальчика, а потому, считая его не вполне отвечающим за поступки, полагаю, что он не несет полностью за них ответственность. Суд принял во внимание это свидетельство и вместо казни приговорил Григоровича К 20 годам каторги, что в те времена являлось чистой фикцией, ибо отец его имел достаточно времени, чтобы за свою службу просить добровольческое командование о смягчении участи сына.
Вечером после заседания суда полковник Крыжановский зашел ко мне в канцелярию и недовольным тоном спросил:
— Откуда у вас, ротмистр, неожиданная нежность сердца? Чего ради вы сегодня хлопотали за этого с. с.?
— Господин полковник, он мой однокашник по корпусу… В старое время однажды по мальчишеской глупости я едва не отправил его на тот свет и этого не забыл.
— А вы какого корпуса?
— Воронежского…
— Да ну! — просиял полковник. — Ведь я тоже воронежец, выпуска 1910 года.
— Очень рад… значит, вы тоже, хотя и не подозревая этого, выручили из беды однокорытника, тем более, поверьте мне, он не большевик, а просто дурак.
— Что ж, спасибо, если это так… я очень рад…
Судьбы трех главных действующих лиц этой старой истории сложились затем по-разному, как разны вообще человеческие судьбы. Григорович после эвакуации нами Новороссийска был Освобожден из тюрьмы большевиками и, вероятно, как «пострадавший за идею», преуспел. Полковник Крыжановский накануне своего производства в генералы погиб под Армавиром, зарубленный красными. Что же касается автора настоящих строк, то он доживает на чужбине свой век, полный событий, которых в другую, более нормальную эпоху с избытком хватило бы на три человеческие жизни…
СКАНДАЛ В ЛАЗАРЕТЕ
Испытав на себе все блага товарищеского отношения и всосав в себя кадетские традиции, я с переходом в первую роту стал одним из самых горячих их защитников
