Мне кажется, мама или Джен даже не задумывались о том, что они жестоки. Они были слишком бездумными. Они просто реагировали. Их поведение было рефлекторным, как коленный рефлекс; ну, я о том и говорю. Если он не хочет их, значит, он не получит меня. Зуб за зуб. Извини, Билл Морган, но ты сам постелил себе постель, тебе в ней и спать. Как это он может хотеть меня и не хотеть их? Это же они красотки, а я – подменыш, дитя эльфов. Они, наверное, сходили с ума от непонимания. Я стала козлом отпущения, инстинктивно они перенесли свою боль, ревность и отверженность на меня, папочкину копию.
Я росла в убежденности, что уродлива, неприемлема для общества и совершенно непривлекательна для противоположного пола. Что меня невозможно полюбить. Я в этом не сомневалась. Я даже не пыталась с этим бороться. То был признанный факт в нашем доме.
Так что да, я не испытывала недостатка в игрушках, художественных принадлежностях, одежде или крыше над головой. Не было проблем с образованием или горячим обедом. Моей мамой все восхищались, сестра была признанной красавицей Солтейра. Я знала детей, которым приходилось взаправду плохо, их били, обижали, игнорировали; меня – нет. У меня было все материальное, о чем только может мечтать ребенок, на блюдечке с голубой каемочкой.
Но в душе у меня разрасталась огромная кричащая черная дыра; водоворот боли и черной ярости оттого, что нет любви, нет доброты, нет восхищения или одобрения; меня точно резали тупым ножом по сердцу, и внутри кровоточило; у меня не было ни защиты, ни барьеров против чужих страданий; если уж я чувствовала себя так только потому, что моя семья меня не любила, как полагается в идеальном мире, – что тогда говорить о бедных ублюдках в мире внешнем, попавших в настоящую беду? Каково им-то приходится? Об этом было даже страшно подумать. Папино наследство, Черная Собака, завывала внутри меня, точно адское чудовище; ее дикий вой меня оглушал.
Вот что в итоге мне досталось от него – то, чего он меньше всего хотел оставлять. Проклятие Морганов. Адский цербер меланхолии, черный как ночь, следует за мной по пятам, его зловонное горячее дыхание за моей спиной, его убийственные клыки щелк-щелк-щелкают…
Когда мне было лет одиннадцать, защищаясь, я закрывала лицо, отгоняла прочь эти мысли и, стоя прямо, с остановившимся взглядом, крепко сжимая губы, клялась, что никто не сумеет разглядеть мою слабость, потому что слабость уничтожила папу, а я собиралась выжить несмотря ни на что. Я была сильной, я была бойцом. Я настолько в этом преуспела, что годы спустя один парень, адвокат, высказался после того, как мы всю ночь курили травку и разговаривали, и всё, предполагал он, должно было закончиться постелью, он был очень симпатичный и все такое… Он сказал, что, как правило, люди, выросшие в таких условиях, как я, теряют точку опоры, они озлоблены и имеют заниженную самооценку; и поэтому, сказал он, его поразила моя потрясающая сила и, гм, как бы это сказать, гибкость.
Я же была поражена его тупостью и в итоге решила не спать с ним. Он так и не понял, почему, не понял, что такого сказал и почему я смеялась до слез, что текли по щекам, и почему я продолжала смеяться, когда он подхватил свою сумку и раздраженно шмыгнул за дверь, несчастный ублюдок.
Глава четвертая
Я начала принимать разные средства – не антибиотики – когда мне было четырнадцать с половиной. Половина – это важно, это означало, что тебе уже скоро пятнадцать. Ну, почти. Как бы то ни было, я начала с таких больших бледно-голубых таблеток «Сандоз», которые удобно разламывать на четвертинки. Не с травки, как большинство людей, потому что я не курила. Лиз отвратила меня от курева на всю жизнь. В общем, все, кто что-то из себя представлял, все мои тогдашние приятели по выходным закидывались «кислотой», а если ты был по-настоящему крут, то и на неделе тоже. Как вы понимаете, я связалась с дурной компанией – ну, по крайней мере все так говорили.
Люди любят о таком поговорить, верно? Дурная компания: бездельники, извращенцы и худшие из них – мотоциклисты. Байкеры. Дикари. Ангелы Ада. Нелюди, неандертальцы, которые накуривались, похищали рыдающих дев, связывали и увозили на ревущих машинах к жизни во грехе и грязи, в свои мерзкие неопрятные логова. Ну, теперь вы понимаете, почему они меня привлекали.
Вообще-то сперва я просто шлялась, как любой придурочный подросток, в магазин пластинок, слонялась – тогда мне это представлялось ужасно крутым – между кабинок для прослушивания – помните их? Эти странные, пахучие, разгороженные навесы, похожие на прозрачные телефонные будки в аэропортах, только из фанеры с посеребренной панелью внутри, чтобы придать им современный вид. Там была полка для сумки, ты стоял в спертой вони, опершись на заднюю стену, а выбранная тобой виниловая пластинка (например «Ложись, леди, ложись» Боба Дилана – довольно непристойная, с рычащим припевом «Ложись поперек моей большой латунной кровати») играла из-за прилавка.
Иногда туда, хихикая и толкаясь, вместе с тобой набивались твои приятели, но мне такое не нравилось, мне это казалось детским садом. Я хорошо разбиралась в «ребячестве», потому что, понятное дело, в четырнадцать (с половиной) ребенком уже не была. Я стала музыкальным фанатом. Я покупала синглы и крутила их на своем стареньком кремово-голубом портативном проигрывателе «Дансетт» (вы не поверите, он был размером с небольшой чемодан). Я хранила свои пластинки в странной штуковине с позолоченной проволокой – решетке для тостов, которую приобрела на благотворительной распродаже за пару монет, потому что она была слегка ржавая.
Я покупала кучи синглов – интересно, куда они потом девались? Все мои карманные деньги уходили на них – на эти черные диски размером с блюдце, полные чистого эскапизма, от них тепло пахло пластмассой… Пучок странного пуха вечно собирался на иголке, пока она упорно скользила по магическим желобкам. Неоново-яркие бумажные обложки…
Несколько парней постарше присматривались к нашей маленькой девчоночьей труппе: я в бежевом, доставшемся мне по наследству, длинном пальто, с длинными волосами, разделенными пробором, остальные – Джиллиан, Мэнди, Сью, Клэр – в мини и высоких, до колена, виниловых сапогах. Все мы сильно накрашены – бледные матовые губы, мертвенно-голубые тени, подчеркнутые коричневой подводкой, белый маскирующий карандаш, тяжелые комки черной туши, сильный запах дешевых духов вроде «Aqua Manda» или «Kiku». Это были мои донаркотические друзья, мои детские школьные подружки. Невинные, несмотря на блядский прикид. Совсем еще дети.
Я помню тот день в серебристо-серой бесконечности северной зимы, я тогда заколола волосы в дикий навороченный шиньон, и Данк Петере, этот костлявый вожделенный Старик восемнадцати лет с длинными блестящими каштановыми волосами, в крутых штанах и отвратительно пахнущей афганской дубленке, втиснулся в кабинку, где я слушала «Кёрвд Эйр»[13]и пробормотал в мое пылающее ухо: «Тебе нужно носить распущенные волосы, чувиха, не напрягайся ты так…» Я покраснела, странный электрический гул пробежал по всему телу от его мускусной близости, он вытащил из моих волос все шпильки, одну за другой, – все вокруг старательно делали вид, что не смотрят на нас, – и провел грязными прокуренными пальцами по моим распущенным волосам; его браслеты позвякивали; я подняла взгляд и посмотрела в его затуманенные травой зеленые глаза, когда его лицо приблизилось к моему.
