Или — два изгиба одной волны, личность и окружающее, произойдет интерференция, их не станет. Я. С.: Нет, я не согласен.
Такой разговор произошел между Я. С. и Л. Л., двумя смертными существами.
Д. Х.: Не хотите ли пойти к Н. А.? Там уже Н. М. и кроме того еще пирог.
Л. Л.: Не совершить ли нам по пути преступления, иначе говоря предательства.
Д. Х.: Я уже совершил его однажды сегодня, но готов вторично.
И они зашли по дороге в пивную и выпили по кружке. У Н. А. прочел Н. М. «Похвалу изобретателям»[42].
Н. А.: Мне нравится. Чего-чего тут нет. Не знаю только, хорошо ли «бирюльки».
Н. М.: Не хочешь ли ты этим сказать, что много требухи?
Тут началась особая словесная игра, состоящая в преобразовании, подмене и перекидывании словами по неуловимому стилистическому признаку. Передать ее невозможно; но очень большая часть разговоров сводилась в этом кругу людей к такой игре; победителем чаще всего оставался Н. М. На этот раз началось с требухи и кончилось головизной.
Л. Л.: Представьте себе толстый и честно написанный роман, в котором в самом конце автор вдруг решил блеснуть: «Гость в ответ покачал головизной».
За столом обсуждалось происхождение слова «каяться».
Н. М.: А по вашей теории, что это значит?
Л. Л.: «Чети-каяти», от значения «хватать, цеплять, брать» в частности затем «зацеплять другого человека действиями или словами, задирать, ругать». Оттого и — неприкаянный — «неприбранный, без приюта». «Каяться» — это значит, ругать или истязать самого себя.
Н. М.: Научите же и нас, как списывать теории с академика Марра!..[43] А по-моему, слова, начинающиеся на П, обозначают шар.
Н. А.: Например, шар?
Н. М.: Это иностранное слово.
И. А.: Тогда, круг?
Н. М.: Тоже иностранное.
Между тем ели пирог и Д. Х. бесстыдно накладывал в него шпроты, уверяя, что этим он исправляет оплошность хозяев, забывших начинить пирог. Потом он стал рассуждать о воспитании детей, поучая Н. А.
Д. Х.: Надо ребенка с самого раннего возраста приучать к чистоте. И это совсем не так сложно. Поставьте, например, у печки железный лист с песком...
Младенец же спал в это время в кроватке и не знал, что о нем так говорят. Но Н. А. эти шутки были неприятны.
И вот, попив и поев, ощутили ясно, что мыслей никаких нет. Как далеко было то время, когда Н. М. провозгласил мудрость кузнечика и начертил на знамени жука[44]. Когда Д. Х. верил сам, что не сегодня-завтра он станет святым и начнет совершать чудеса; пока же подготовлялся к этому, ставя себе каждый день клизмы. Тогда и другие блистали, кто чем. Теперь настала долгая эпоха безмыслня.
Н. А.: Чем заниматься друг другом и растекаться, не лучше ли поиграть молча, раз сказать нечего?
Так и поступили: стали играть в кораблики.
Д. Д., Д. Х. и Л. Л., распивая водку и закусывая копченым сигом, беседовали.
Д. Д.: Мы соответствуем немецким романтикам прошлого века, они ничего реального не дали, но остались в истории.
И он раздавал роли, кому Шлегеля, старшего или младшего, кому Новалиса, Шлейермахера и других.
Л. Л.: Сходство заметно пока лишь в первой части. Впрочем остаться в истории не такое уж утешение. Представьте себе: «Эта книга переживет вас; от вас, написавшего ее, уже ничего не останется, кроме гниющего тела, поедаемого червями, а вашу книгу будут еще переиздавать и читать в продолжение пятидесяти или шестидесяти лет».
Затем: Об отличиях народов.
Д. Д.: Древние греки чувствовали только пространство, евреи — только время. Поэтому греческая культура и прилагается так легко ко всем народам. И поэтому же они, наверное, любили мальчиков. Ослабление чувства времени проявляется прежде всего в неуважении к смене поколений, к рождению. Но можно спросить, почему же тогда у греков были мифы, и откуда у евреев способность к коммерческой спекуляции. Я толкую это как психические экскременты, чуждые им.
Л. Л.: Все это страшно неточно. Пространство надо не противопоставлять времени, а выводить из него. Что касается евреев, то спекуляция коммерческая сестра спекуляции философской. У евреев потеря прочности и в связи с этим стремление прикрепиться к абсолютному, тоска по нему, по центру, боязнь провинциализма. Это и есть то, что кто-то назвал семитической серьезностью. Чувство ребенка, покинутого матерью, и в связи с этим застывший в глубине страх и стремление укрыться, поглубже зацепиться за окружающее, коммерческие и философские спекуляции, беспокойство. Все это могло возникнуть только при разрыве с природой, родиной, при необычайном физиологической живучести и восточном ощущении преходящести, своей слабости перед миром... Впрочем я полагаю, что нее это можно было бы выяснить точнее, если бы были учтены физиологические особенности народов; это можно сделать хотя бы по статистике болезней, ведь они связаны с конституцией, особенно психические и накожные. Рассуждая же без этих данных, легко воспользоваться недоброкачественными теориями, вроде неопределенных слов о «психическом экскременте». Это немецкий способ мышления, интеллектуальный импрессионизм.
Д. Х.: Наш способ деления вообще, очевидно, неправилен. Мы как бы пользуемся целыми числами, а в природе границы проходят на каких-то дробях. Что же касается евреев, то в них что-то есть, какой-то компас.
Д. Д.: Самое трудное и тайное — время. Почему астрономия призрачнее, чем история? Потому что там изменения так медленны, что их почти не принимают во внимание.
Д. Х.: Я думаю, что дело не в самом времени, а тут только нагляднее всего неправильность нашего человеческого метода. Болезнь во всем теле, яснее всего она проявилась в прыщике, нам и кажется, что болезнь в нем.
Л. Л.: Я думаю, что время все-таки сердцевина, это стержень мира; вернее мир — развернутое время.
Затем: Об эпохах.
Д. Х.: Мысль о сходстве атома с солнечной системой по устройству не верна. Мир на самом деле устроен наверное остроумнее и проще. Идея эта принадлежит по типу своему нс современной науке, а, скорее, науке времен Фламмариона[45]. Это было очень хорошее, но бесплодное время. Тогда Фламмарион жил, как блаженный, взбираясь каждую ночь на свою башенку; а по утрам, наверное, на восходе солнца писал книги. Тогда появились первые автобусы, они изображались в журналах на политипажах, в квартирах и на улицах горел газ, и гордились всемирной выставкой в Париже.
Л. Л.: Время восторженного упрощения.
Д. Д.: Романтики отходили от быта и были мечтателями, мы же, наоборот, стремимся к быту.
Л. Л.: Интересно, как образуется круг
