1
Прямо не знаешь: смеяться или плакать, но всякий раз, когда я возвращаюсь в Германию, начинается один и тот же спектакль. И так уже семь лет подряд. Неужто за все это время господа из таможни так и не усвоили, что человек, который значится в розыске и подлежит немедленному аресту, — не я, а мой чертов папаша. Он, а не я.
Подумать только, сколько раз за эти семь лет я летал туда-сюда: из Люксембурга в Германию и обратно! Но ничего не попишешь: каждый раз все повторяется по новой. Вот и теперь 4 сентября 1960 года опять то же самое. Так, наверно, и будет — до тех пор, пока все это дело не предастся забвению и моего предка снова не пустят в страну. Конечно, дико, что по истечении срока давности такая подлянка перестает быть наказуемой. Прошел срок, и все взятки гладки. А что вы хотите? Неумышленное убийство не наказуемо уже спустя пять лет. Законы у нас — просто блеск!
Итак, как сказано, и на сей раз все, как обычно. Только разве что над аэродромом нам пришлось покружить чуть поменьше, чем всегда. Перед нами заходят на посадку две машины. Тэдди раз за разом выписывает левые виражи. Тэдди Бенке — личный пилот моего предка. В войну он летал на бомбардировщиках. Теперь пилотирует «Чессну» и «Бонанзу». С тех пор как моему господину папаше стало нельзя появляться в Германии, он приобрел пару самолетов. На обеих сторонах фюзеляжа «Бонанзы» мой предок повелел намалевать громадными буквами «Мансфельд». Красным по серебряному.
Такое вообще типично для него. Он настоящий нувориш. По сравнению с ним Тэдди — представитель высшей английской аристократии. Но Тэдди не умеет ничего другого, кроме как играть в гольф, теннис и водить самолеты. Гольфом и теннисом сыт не будешь. Вот и приходится Тэдди летать. В войну он делал это для любимого отечества, а теперь — для грязного мошенника. Не думаю, чтобы Тэдди работал на моего предка с радостью. У Тэдди всегда одинаково бесстрастный poker-face[6], он никогда не выражает своих чувств, но иногда это все-таки заметно.
Мы садимся. Тэдди подруливает летающую тачку к зданию аэропорта.
— Если вы не возражаете, господин Оливер, то я бы хотел сразу полететь обратно.
— Это означает, что вам не хочется проходить со мной паспортный контроль и подвергаться шмону?
— Я этого не говорил, господин Оливер.
— Но подумали. Вы полагаете, я пошел бы через контроль, если б мог этого избежать?
Он смотрит на меня, делает the old poker-face и молчит как рыба.
— Such is life[7], — говорю я, беру свою коричневую большую дорожную сумку и выбираюсь из кабины.
Он выпрыгивает вслед за мной и не очень членораздельно бубнит:
— Мне еще нужно зайти к диспетчерам.
— Sail well, dear fellow of mine[8], — говорю я.
У меня есть пунктик: люблю вставлять английские словечки. Это у меня из последнего интерната. Надеюсь, скоро пройдет. Интересно, какая дурь у тех в горах, в таунусском интернате. Что-нибудь обязательно есть, как у всех. Это не страшно. Потом проходит. Nothing serious[9].
— Вы не сердитесь за то, что я не буду вас провожать, а только дождусь вашего отъезда и полечу?
— Ни в коем разе. Передайте привет моей матери.
— Обязательно, господин Оливер. Завтра я буду у милостивой госпожи в санатории — обещаю вам.
— Привезите ей от меня цветы, — говорю я и даю Тэдди деньги. — Красные розы. Скажите ей, что на этот раз я обещал взять себя в руки. Из этого интерната я не вылечу. Что-нибудь в этом духе всегда успокаивает ее.
Он не отвечает, и поэтому я спрашиваю:
— What's the matter, old boy?[10]
— Все это так мучительно для меня, господин Оливер.
— Ах, Тэддичка! А для меня, вы думаете, это сахар? Вы по крайней мере не ее сын! Вы можете уволиться. Вам хорошо. А все этот поганый пес!
— Вы не должны говорить так о своем отце.
— Отец! Сейчас я помру со смеху! Что до меня, то пусть он хоть подохнет — мой предок! — говорю я. — И любимая тетя Лиззи в придачу. Для меня это будет день великой радости. Ну ладно, — я протягиваю Тэдди руку, — пока, и все так далее.
Он тихо произносит:
— Храни вас Господь!
— Кто?
— Господь. (Тэдди набожен.)
— Ах, вот что, — говорю я. — Конечно, пусть хранит. И вас тоже. И «Бонанзу» тоже. И «Чессну»! Пусть он хранит все на свете. Ведь хранит же он такую свинью, как мой предок. Так что вполне можно требовать от него, чтобы он хранил всех подряд. So long[11], Тэдди.
— Всего хорошего, господин Оливер! — говорит он и, хромая, идет через бетонную полосу к двери, над которой написано: AIR WEATHER CONTROL[12]. Он получил осколок в колено. В самом конце, в сорок пятом, когда все уже накрылось. Поэтому и хромает. Отличный парень этот Тэдди. Интересно, что он думает о нашей семейке? Могу себе представить. Скорее всего то же, что и я.
Я поднимаю свою сумку и иду к паспортному контролю. Сегодня здесь кипит работа. Как и всегда по воскресеньям. Много больших машин. Перед рестораном, на воздухе, сидят за столиками люди и наблюдают, как садятся и взлетают «боинги» и «каравеллы». Сегодня отличный денек. Голубое небо и еще совсем тепло. И эти самые серебряные нити в воздухе — бабье лето. Пахнет дымом — жгут картофельную ботву. Вдали на траве летного поля пасется стадо овец.
— Пожалуйста, ваш паспорт.
Я подаю служащему за высокой стойкой свой паспорт. Он раскрывает его и сразу же делает такую физиономию, как делают все они всегда. Некоторые даже присвистывают, прочитав мою фамилию. Или издают этакий жужжащий звук. Но все они делают одинаковую физиономию.
Кстати, этот служащий — новый. Я его еще никогда не видел. И того — тоже, что стоит передо мной, облокотясь на барьер и загораживая проход, — не дай бог убегу.
На мне фланелевые штаны, белая рубашка без галстука и блейзер. Никаких запонок. Ботинки без шнурков. Я всегда так одеваюсь, когда еду в Германию. Так быстрее раздеваться и одеваться.
— Ваши фамилия и имя?
«Слушайте, — мог бы сказать я им сейчас, — это написано в паспорте, который у вас в руках. Зачем же спрашивать?» Но я не говорю этого, ибо давно знаю, что это совершенно бессмысленно. Скажешь такое, и они заставят тебя прождать полчаса в транзитной комнате, делая вид, что наводят справки по телефону, и все продлится раз в пять дольше. И все же пару раз я им это сказал. Семь лет тому назад. Тогда мне было четырнадцать, и я не мог по-другому. Теперь я стал умнее. Воистину.
