Не стала Влада слушать щебета подругиного, накинула охабень и двинулась к веси. Там на подворье Лесьяра Крутых выспросила про обозников, да велела разнести весть, чтоб схроны обновляли, на случай, если войско Чермных пойдет. С тем и ушла, будто совесть свою очистила, а у перелеска обернулась, оглядела места родные, поклонилась поясно и ушла в Черемысл. Знала откуда-то, что не вернется уж в Загорянку, с того и прощалась.
Утром второго дня Влада и Беляна заперли хоромы Добромилы, положили требу светлым богам на дальний путь и ушли. Обе в добрых сапогах, теплых охабенях. В крепких кожаных торбах несли с собой одежки, чуть снеди и тугие кошели с золотом.
На берегу Ловати нашли обоз купца Житяты, сговорились за малую мзду идти подводами до Вешени. Тот обещал свезти в целости, но просил накинуть две деньги, сулил сыскать место на насаде брата, что шел высокой водой по Волхову до Новограда. На том порешили и тронулись в путь.
Глава 5– Глеб, а и дурной ты, – сивоусый мужик забрался на коня. – Ведь на рожон лезешь. Добро бы с ватагой своей, а так-то чего ж? Попадешься Завиду Скору на узкой тропке, он и глазом не моргнёт, смахнет косу твою вместе с головой. Что, что ты лыбишься, недоумок? Живи хочешь лишиться? Так иди, ломай хребет. Удалью хвастаешь? Один супротив всех прёшь? Тьфу, дурень!
– Вадим, а чего ж ты за мной увязался? – Глеб улыбку с лица смел, грозно свел брови к переносью. – Никак, сам дурень?
– А то нет? – ворчал поживший Вадим, крепкой рукой поглаживая бритый затылок. – Как есть дурень. Сидел бы дома с женой, внуков ждал. Жрал бы, да спал, – обернулся к десятку воев: – На конь! Тихим ходом, ступай! Оська, пёсий нос, костёр потуши! Займется, так лес вчистую выгорит!
Еще малое время были слышны шутейные перебранки меж воев, звон броней и лошадиной упряжи, а уж потом небольшой отрядец тронулся и вышел на большак. Шли ходко: весна выдалась холодная, не донимала зноем и пылью дорожной, бодрила прохладным ветерком бывалых мужей.
Глеб шел впереди всех, крепко держал поводья большого коня, по сторонам не глядел – раздумывал, прикидывал. В Новоград отправился, зная наперед, что может и живи лишиться, но разумел и иное – Завид Скор, новопосаженный князь, мог обернуться великой бедой для всего рода Чермных. А как иначе? Чермные издавна славились и мастерами, и воями, а промеж того торговыми мужами и жёнами. Род крепкий, большой – почитай на два десятка весей расселился. И в каждом дворе людей десятка три, иной раз и пять. О том знали все, а вместе со всеми и Завид Скор, что сел так поспешно на княжение.
Глеб знал наверно, что отец его – глава рода Чермных – княжьего стола не желал: посадники за такую честь три шкуры драли. И дружину води, и споры ряди, и с соседями уговаривайся, иной раз и золота отсыпь, куда надобно. Но чуял беду близкую от Скоров, и не хотел утратить род, а вместе с ним и земли, что давали обильный урожай. Новый князь не желал упускать жирного куска из зубов, потому и любой крепкий род расшатывал: где дружину пускал веси пощипать-обездолить, где и клеветал, и навет творил. Уж не впервой Чермным обсказывали, какие они кровавые и лютые, во всем Глеба виноватили. Да и отец велел на подворье не показываться, мол, беда за тобой по пятам бродит. Изверг из рода и слезы отеческой не уронил по сыну.
Глеб, разумный не по годам, знал, что власти стяжать просто, а удержать ее – нелегко. Плата уж очень велика – живь ближних, кровь людская, мука и недоля, а уж после и голод; чай, мертвяки репищ не насадят, хлеба не взрастят. Шел в Новоград, чтобы выйти на вече, искать правды, себя виноватить, но род свой сохранить. Хотел обсказать, что княжьего стола Чермные не желают, тем и прекратить напасти от дружины Скора. Шёл на заклание, знал, что выйти живым сможет только по большой удаче. Но уповал на милость Перуна, чью печать носил на себе с младенчества, и на слёзы матушки, что убивалась о нем ежедённо: клала требы богам за сына-изверга, молила пресветлых не оставить милостью своей ее кровиночку, Глебушку.
– Нет, ты ответь мне, пёсий нос, с чего ты в Новоград лезешь? Ты ж дикий. Тебя на вече освистают, ты не снесешь и пойдешь резать. Тогда ко всем нам и придёт Карачун. – Вадим удобно устроился в седле, рассупонил плотную шерстяную рубаху.
– Сделаю то, что должон, а там как будет, – Глеб и сам скинул меховой мятль: солнце пригревало. – С меня голову смахнут, а от Чермных отстанут.
– Дурень, – Вадим аж брови возвел в изумлении. – Это ж верная смерть! Сам себе тропку в Навь справить хочешь? Батька твой на подмогу не притечёт, чай, сам разумеешь, – сказал сивоусый и головой поник, сокрушаясь.
– Живь моя – монетка мелкая. Кто я есть? Изверг, без жены и без детей. Да и дома-то нет. Усадской веси мне не простят, не забудут, – Глеб говорил, морщился.
– Тьфу, пёсий нос! В Усадах, чай, не молокососы ратились супротив тебя! Одних воев боле трёх десятков, да все мечные. Первые высвистали, веси наши шли вырезать. Ты ж всех и оборонил!
– А кто об том знает, если я их всех и порубил? Навет творить легко, отмываться от него тяжко. Для всех я Глебка Чермный, лютый волк. Если так назвали, стало быть, есть за что. Оно и неплохо, Вадим, пусть опасаются. Лишний раз не сунутся. Разумел?
Глеб говорить-то говорил, но за собой знал – зол. На людей, что, завидев его, прятались, на отца, что слухов скверных не пресекал, опасаясь мести княжьей. Но боле всего на Скоров, что виделись змеями злоязыкими, у которых нутро ядом сочилось. Самому себе не хотел признаться, что в Новоград едет не уговариваться, а мстить. Однако дал себе зарок меча не доставать, пока слова не кончатся.
Вадим не ответил, только сплюнул зло сквозь зубы и тронул коленями бока крепкого своего коня. Отстал от Глеба на десяток шагов и принялся ворчать на воя, что попался случаем под горячую руку дядьки Чермного.
Отрядец прошел краем Россохинского леса, миновал перелесок и выехал к малой веси. Глеб зло поглядывал на то, как люди разбегаются в страхе, а прозрачный весенний воздух звенит тревожным криком: «Лютый! Глебка Чермный! Волк идёт!». Должно быть, с того осердился, и, проезжая мимо подворья, пнул ногой столбушок невысокий. Кто ж знал, что тот прогнил, и так легко качнется и рассыплется? Крики стали громче, детский плачь ударил по ушам, словно молот кузнечный.
Глеб зубы сжал, едва унял в себе гнев непрошенный! Ухватил рукой Перуново Колесо, зажал в ладони; уберег Златоусый, сдержал от дурости и пелену яростную с глаз смахнул. Но Чермный не оставил народец без ответа ехидного: выезжая из веси завыл волком, да громко так, заливисто. Тем и напугал бабу, что пряталась за избой; та взвизгнула, да и уселась на землю. Глеб видел, как она открывает и закрывает рот, будто рыба на бережку.
Дальше ехали в молчании: кто посапывал на ходу, кто грыз сухарь последней муки, а кто тихо напевал во славу богов светлых и всяких иных, каких привык почитать с рождения. У Загорянской веси лошадей понукнули и прошли быстро меж опустевших подворий.
– Глебка, не инако упредили, что мы идем, – Вадим нахмурился, дернул себя за сивый ус. – Видал? Пусто все. По схронам уселись.
