из нашего оружия сколько угодно, только чтоб больше трёх спичек на заряд не сыпали. Но… с позволения, да с трёх головок — это уже не то, неинтересно.
Позже пошло иное поветрие — все стали ходить с ножичками. То в круг на земле играли, то строгали что-то, но после, как тот же Вовка, со словами: «Вы неправильно все обстрагиваете, у меня свой собственный способ, не от себя, а к себе…», воткнул ножичек себе в грудь, родители отобрали у нас холодное оружие, раз и навсегда.
Помню, когда подросла немного младшая сестра, захожу домой, а она сидит на коленях у отца, лепечет что-то, обнимает за шею, трогает нос, целует щёки… Глядя на это, я просто остолбенел. Если отец с нею… так, то кто же тогда для него я?! Выбежал я из дому и спрятался в подвале, где долго, безутешно плакал, покуда не заснул. Поздно вечером отец пришёл за мной, выдали соседские ребятишки, где я прячусь. Открыв обросшую белым мхом плесени дверь, он позвал тихонько: «Пошли…», и ни слова-ни полслова больше, совсем. А наутро, на табурете рядом с моей раскладушкой лежал новенький самодельный пистолет и кулёк сухого гороха. Отец всю ночь не спал и мастерил игрушку…
— Сыночек! Солнышко моё!.. — В моём детстве не было места таким словам, было много других… дел.
Из-за каких-то пустяков…
Тельняшка рассветного неба сохнет, развеваясь на ветру. Весело глядеть на неё. Как будто бы и не слякотная зима на дворе, а весенняя распутица, которая, сколь ни была б неодолима, просохнет, в конце концов.
Пора плохих дорог, как дурное настроение, проходит незаметно, сама собой. И то, что казалось обидным или грустным минуту назад, уже не беспокоит так, как прежде
.
— Надо же… из-за каких-то пустяков…
— Мальчишка! Что ты понимаешь в жизни! Я требую, чтобы ты остался и подал документы в институт! Иначе…
Не расслышав, какую из земных или небесных кар матушка призывает на мою бедовую голову в этот раз, я закинул рюкзак на плечо и закрыл за собою дверь.
Студенчество мало занимало меня, куда как больше манили неведомые края, и чтобы повидать их, а заодно испытать судьбу, я решил поработать в геологической партии. Мой однокашник составил мне протекцию, пристроив к геологам, занимавшимися поиском молибдена.
Начальник партии обрадовался свежей паре рук, и для того, чтобы распорядиться ими на полную катушку и оформить, как полагается, попросил мой паспорт. Я с готовностью полез в рюкзак, перетряхнул его весь, даже вывернул наизнанку, но ничего, кроме нескольких книг, надфиля и смены белья, там не нашёл. Мать выполнила свою угрозу, и, улучив момент, вытащила документ.
— Ну-с…. И что же мне с тобой делать? — Начальник геологической партии озадаченно рассматривал меня с ног до головы. — Транспорт будет, ох как нескоро, осенью. На подрыв породы тебя не возьмёшь. Прокормить-то мы тебя прокормим, но вот чем тебя занять? Будешь тут болтаться под ногами, да мешать…
— Не буду!
— А что ты умеешь?
— Всё!
— И готовить?
— Научусь!
К сентябрю я и вправду уже неплохо стряпал, даже наловчился печь на керосинке торт. А вернувшись в Москву, сходу поступил на вечернее в МГУ, но не затем, чтобы потрафить родительскому самолюбию. Просто-напросто понял, — для того, чтобы заниматься тем, что интересно, а не тем, что придётся, нужна хоть какая-то подготовка. Одной уверенностью в себе не обойдёшься, хотя и без неё тоже — ни-ку-да…
Не с руки…
Ветер крутит ручку настройки своего приёмника. Скрипят деревья, усиливая звук радиоволн. Что там нынче передают, о чём вещают? Понять трудно, но, судя по тону, нелегко живётся в том краю, откуда стон, да визг, но живут же, не взирая на то!
Когда идёшь вдоль леса, кажется, что и он спешит к тебе навстречу, шибко шевелит веточками, словно перебирают косули серебристыми, перламутровыми, стройными ножками.
Руки ветвей местами сплелись промеж собой, тянут тонкие пальчики друг навстречу другу. Трогательно глядеть на них, и если отыщется случай выбрать другую тропку, и не идти напролом, то уж непременно обойдёшь, не тронешь чужой близости.
Розовая полоска на спиле древесины. Её ли это воспоминание о нежном из-за безмятежности детстве или, напротив, попытка забыть, упрятать поглубже след, оставленный трудными, до крови в глазах, страшными днями?
А седой дятел от того ли сед, что нервен? Либо нервен, от того, что сед… Взявши для примеру немаркую ткань мха, пошил он себе костюм. Больше из-за скрытности, чем для фасону. И отправился он за провиантом. Не в лавку, к ближайшим, украшенным ягодами зарослям. Оборотясь на каждую из четырёх сторон из сторожкости, с лихостью, ведомой не ему одному, сорвал он фантик наста с ягод, да принялся вкушать, гнушаясь косточками, пренебрегая кожурой, отдавая должное тронутой морозом мякоти.
Улетит дятел к себе в дупло, накушавшись вдоволь. Снег подле того, где он столовался, весь выпачкан семенами и крошками, — мышам с совами праздник, каждому в свой черёд. А дятлу и дела нет до того. Подберётся весь, спрячет озябшие лапки под сытый живот, и живёт себе, жмурится на закатное солнце, моргнувшее сквозь пыльную рюш тучи. Скоро лето иль далеко — неважно, ему ли время торопить4?! Не с руки, не с крыла…
Шерсти клок
Притачала зима клеёнку наста к тропинке суровой нитью веток. Так что ни самой не распутать, ни другим не пройти. Но нашлась-таки одна лиса, что петляла-гуляла: по павшим стволам, как по мостикам, по приникшему к земле орешнику, как по мосткам. Кружила она по лесу не просто так, мышь её в гости позвала, да не теперь, а раньше.
Было то давнее дело на припёке лета, когда ни шерстинки облака в небе, ни ветерочка, только зной, да колобок солнца, что выкатывался из печи, и так оказывался горяч, что не дотронуться, ни откусить. Вот, целёхоньким, ка-ак сваливался он со стола русого поля под руку с сумерками, да коротал ночь незнамо где, а поутру-то опять за своё, но с кем видался, что делал, — не расспросить, не разузнать.
Осень — та у светила для мытья платья, да сор из угла в угол погонять, так повелось, а уж зима — на отсып до лежалых боков, до пухлых щёк, до щекотки во всех членах и томления.
Оно, конечно, всё
