Спасибо, сынок, спасибо...
В груди у нее что-то прихлипывало, клокотало, похоже, слезы, которые она сумела сдержать в себе, чтоб смотреть на людей сухими глазами. Да, нельзя быть хлипкой при людях. Ведь она с давних пор слывет кремневой и непреклонной перед любой бедой и несправедливостью. Потом, оставшись наедине с собой, как бывало в молодости — муж ее был убит из-за угла выстрелом из обреза в первый год коллективизации, — смочит слезами и кофту и подушку.
Перед калиткой она остановила меня:
— Знаю, в райкоме тебе надо показаться. Иди, а дочку и сына оставь здесь... Повеселей мне будет, на озеро с ними схожу. А там скажи — побывала я сегодня на фронте рядом с сыном. Правду ты о нем сказал. Он такой и был. Боялась, в опасном деле сробеет, а он остался таким, каким родился... Под своим сердцем вынашивала его... Вот, видишь, при тебе могу и слезы показать. Мало их у меня осталось... В Яркуле у Таволгиных тебе надо побывать непременно. Потом обязательно в Рождественке, там многие по наущению этих не верят похоронкам, сколько лет ждут, истощают себя ложной верой. Побывай еще... да ты сам знаешь, у кого надо побывать.
В райкоме я застал только первого секретаря. Весь аппарат в колхозах и совхозах. Лето засушливое, ни одного дождя с весны. Идет подготовка к перегону скота. Маточное поголовье — в Барабу и к Обской пойме, молодняк — на сдачу живым весом.
— Как спалось, как завтракалось? — спросил меня Николай Федорович, садясь рядом со мной. Он уже знает, где я задержался до жаркого полудня.
— Прошу заказать Москву, — сказал я и назвал номера двух телефонов: служебный и домашний Леонида Сергеевича Соболева.
— Жаловаться или сбегать от жары торопиться, комиссар?
— Теперь к слову «комиссар» нужна приставка «бэу», — заметил я. — «Бывший в употреблении», поэтому могу и жаловаться, и проситься в прохладу.
— Да-а-а, — протянул Николай Федорович, упрашивая междугородную связаться с Москвой как можно быстрее. Он, конечно, не поверил тому, что я сказал, и незамедлительно попросил уточнить: — На какой день заказать билеты? И сколько — три... один?..
— Сейчас прояснится, — ответил я.
Сидим, смотрим друг другу в глаза. Он ждет начала моего разговора, я — звонка из Москвы, чтоб передать просьбу о продлении отпуска, а если это невозможно, то об освобождении меня от штатной должности в правлении и от обязанностей председателя военной комиссии со дня ухода в отпуск.
Звонок телефона прерывает наше молчание. Поднимаю трубку. В Москве еще раннее утро. Отвечает квартира Соболева. Называю себя, прошу Леонида Сергеевича.
— Я у телефона, — отвечает он. — Что у тебя там случилось?
— Побывал сегодня в семье погибшего на фронте друга...
— Понимаю...
В телефоне послышался замедленный выдох: Леонид Сергеевич и по голосу умел угадывать чувства и настроения товарищей.
— Не могу я так: приехал и уехал. Прошу продлить отпуск или освободить...
— Можешь не пояснять. Об освобождении вопрос снимается, а отпуск... продлим. Сколько надо?
— Задержусь до осени.
— Как мне известно, ты там не один.
— Дочь и сын со мной. Их отправлю раньше.
— И тоже не спеши. Пусть познают, как добывается хлеб.
— С хлебом нынче здесь будут сложности.
— Знаю, ведь ты в Кулундинских степях?
— Да.
— Мой поклон кулундинским хлеборобам. Сочувствую... Продление отпуска подтвердим телеграммой...
Кладу трубку на рычаг. Николай Федорович обходит стол и останавливается за моей спиной:
— Значит, все-таки не «бэу»!
— Но и не первой свежести, однако готов встать в строй взвода разведки, которым командовал в свое время лейтенант Колчанов, а теперь первый секретарь райкома партии. Жду команду. — Я повернулся к нему лицом, вытянувшись в струнку.
— Отставить, — произнес он улыбчиво, с иронией. — Строевая подготовка отменяется.
— Почему?
— В разгар боя шагистикой не занимаются.
— Уже идет бой?
— Не бой, а сражение.
— Тогда прошу указать цели.
— Цели... — Он прищурил левый глаз, как бы поймав меня на мушку. — А как вчерашняя боль в голове?
— Она была ложная, — сознался я.
— От ложного самовнушения, — уточнил он.
— Прошу объяснить обстановку, — попросил я, уклоняясь от разговора о причинах моей вчерашней хитрости.
Николай Федорович присел к столу напротив меня, нахмурился. На впалых щеках обозначились белые пятна. Похоже, он намеревался сказать: «В такую пору и богу помолишься, лишь бы дожди пошли», но только посмотрел на потолок и произнес:
— Обстановка не из радостных.
— Хочу вникнуть в существо, — сказал я.
И теперь ему, кажется, в самом деле захотелось мысленно вернуться в свой взвод, на боевые позиции военной поры. Он предложил:
— Давай условно, хоть на час, переместимся в подвал того дома, в который сию минуту врезалась бомба.
— И взорвалась? — спросил я.
— Взорвалась... Нас завалило, но мы остались живы. Перед нами стоит задача не только выбраться из развалин, но еще организовать оборону этого дома.
— Как мне помнится, — прервал я его, — это не условный и не придуманный эпизод, а достоверный факт из боевой жизни снайпера Василия Зайцева и моего собеседника. Могу точно назвать место и дату: Сталинград, район Метизного завода, двадцать седьмого сентября сорок второго года.
— Спасибо за уточнение, — сказал он и, помолчав, продолжил: — Когда мы выбрались из подвала, то развалины дома стали для нас родными. Мы не покинули их. Пришло подкрепление, и тут образовался опорный пункт батальона. Даже комбат переместился в наш подвал: две бомбы в одну точку не ложатся. В общем, выжили, выстояли, победили. Но могло быть наоборот... Люди нашего района по собственному опыту, по личным наблюдениям знают, что и вторая, и третья бомба, и десятая ложатся в одну точку.
— Но здесь же не было бомбежек?! — вырвалось у меня.
— Хуже, в прямом и переносном смысле.
— Не понимаю, прошу пояснить.
— Пояснить?.. Разрушенный бомбами дом или завод можно восстановить сравнительно быстро, за считанные месяцы. А вот как
