Иван Падерин
МОЯ КУПЕЛЬ
ПОВЕСТИ
ОЖОГИ СЕРДЦА
Годы, годы...
1
Атака... Вроде сдвинулась корка земли под ногами и понесла к рубежу, где рыжими кустами вздыбились взрывы снарядов. Это наши артиллеристы накрывают первую и вторую траншеи противника огневым валом. Отставать от него нельзя. Отстанешь — и попадешь под прицельный огонь уцелевших огневых точек.
Андрей Таволгин бежит чуть впереди меня справа. Мой земляк из сибирского села Яркуль. Улыбчивый парень, брови кустистые, с рыжеватыми подпалинами у переносья, взгляд синих глаз мягкий, на щеках ямочки, похожие на отпечатки лапок цыпленка.
Ямочки эти врезались в мою память с первой встречи с ним. То было осенью тридцать девятого. Меня только что избрали секретарем Степновского райкома комсомола. Пришел он, тракторист из Яркуля. Пришел получать комсомольский билет. Момент торжественный. Я старался держаться перед ним как положено секретарю райкома при вручении билета. Встал, напомнил ему об уставных обязанностях члена ВЛКСМ, а он, приподняв свои угловатые плечи, с улыбкой разглядывал открытый сейф, где хранились учетные карточки и печать райкома. Щеки с ямочками на его лице порозовели, ни дать ни взять — девушка перед сватами: стыдиться еще не отвыкла, но цену себе знает.
— Андрей Таволгин, пора быть серьезным человеком, — упрекнул я его, протягивая комсомольский билет.
Рядом с ним стояла юркая чернобровая девушка, Марина Торопко, секретарь яркульской комсомольской организации. Она толкнула его локтем в бок. Он наконец-то повернулся ко мне лицом, взял билет и, пожимая мне руку, ответил:
— Ага... пора... — И опять заулыбался.
— Странно, — удивился я, строго глядя на Марину Торопко.
— Нет, нет, он серьезный человек, но от рождения такой улыбчивый, — заступилась за него Марина. — Хороший тракторист. Выдвигаем его в помощники бригадира тракторной бригады, потом сделаем комсоргом...
Прошло полтора года; весной сорок первого Андрею Таволгину, уже комсоргу молодежной тракторной бригады, был вручен переходящий вымпел райкома комсомола за хорошие показатели на посевной.
Грянула война, и Андрей Таволгин привел в райком комсомола свою «гвардию», яркульских трактористов, с требованием немедленно отправить на фронт.
— Давай прямо в танковую часть, — настаивал он.
— Еще нет разнарядок. Ждем, — ответил я.
— Ждете... И мы будем ждать.
Андрей разместил своих друзей в саду рядом с райкомом комсомола. Сюда же стекались комсомольцы районного центра, соседних сел и деревень. Пример Андрея Таволгина оказался заразительным. К вечеру сад был переполнен — негде яблоку упасть. Команду «Расходись по домам» никто слушать не хотел. Пришлось позвать райвоенкома — разъяснить порядок и план мобилизации людей на фронт. Военком окинул взглядом собравшихся в саду добровольцев и покачал головой:
— Таких расхлестанных и косматых в армию не берем.
Перед ним поднялся Андрей Таволгин.
— Все ясно, товарищ комиссар, к утру будет порядок.
До двух часов ночи я сидел в райвоенкомате над списком добровольцев — кого призвать, кого оставить до особого распоряжения. Лишь на рассвете вышел в сад и не поверил своим глазам: вдоль заборов, перед клумбами, на танцевальных площадках дремотно ждали утра парни и девушки. Сначала мне даже показалось, что сад превратился в бахчу со множеством арбузов, еще неспелых, полосатых и пятнистых; их кто-то преждевременно отнял от гнезд и раскатал по саду беспорядочно, как попало. Это — наскоро стриженные головы. Стриженные машинкой под нулевку. Чьи-то головы лежат на коленях девушек, чьи-то на мешочках или на кепках с ладонями под ухом. Никого узнать не могу... Наконец узнал по размашистым плечам Андрея Таволгина. Голова у него после стрижки стала белая, как бильярдный шар. Он поднялся на ноги, показывая глазами на целую копну волос, собранных невдалеке от него. Сколько красивых, кудрявых, волнистых, русых, смолистых, рыжеватых и светлых, как лен, чубов потерялось в этой куче! В руке Андрея поблескивала никелем машинка.
— Снимай, секретарь, кепку, и твой чуб под нулевку сровняю, — сказал он.
— Значит, это ты парикмахером заделался?
— Не один я. Целая дюжина. Все машинки в районном центре мобилизовали.
— Машинки мобилизовали, а вас приказано распустить по домам.
— Как?
— Сенокос начинается, — ответил я.
— У-у-у-у-у!.. — покатилось по саду гудение.
Андрей насупился, выставил левое плечо вперед, того и гляди смахнет меня с ног огромным кулачищем, однако ямочки на его щеках не исчезли.
— Ага... про сенокос вспомнили, а мы уже головы побрили. Не выйдет! На потеху всему селу возвращаться не буду. Вот стану тут и буду стоять как столб, пока на фронт не отправите! Понял?
Лишь к полудню удалось убедить стриженых и нестриженых парней разойтись по домам до получения повесток.
В те же дни началось нашествие девушек. С ними еще труднее было разговаривать, чем с парнями. Все со значками ГСО — «Готов к санитарной обороне».
— На фронт, немедленно, — требовали они. — Там ждут нас раненые бойцы и командиры...
Осадили райком на целую неделю, пока не пришла разнарядка на курсы медицинских сестер...
Наконец мне удалось добиться права на формирование комсомольско-молодежного батальона из числа значкистов ГТО первой и второй ступени. Андрей Тавелгин был зачислен в этот батальон в числе первых. О своей готовности стать танкистом он будто забыл, лишь бы скорее на фронт, пехотинцем, лыжником, сапером — кем угодно...
В дни оборонительных боев на дальних подступах к Москве Андрею никак не удавалось отличиться: то попадал в резерв комбата, то просто запаздывал вырваться вперед...
И вот он обогнал меня, бежит впереди. Бежит резво, не догонишь... Не добежав метров тридцати до траншеи боевого охранения противника, он почему-то оглянулся. Оглянулся, и... его подбрасывает взрывом противопехотной мины. Надломленный в пояснице, Андрей неестественно вскидывает плечи и падает. В этом движении его размашистых плеч не то удивление — дескать, почему подпрыгнул, не то досада — зачем оглянулся, ведь всем было сказано — в атаке не оглядываться...
Три дня назад я упрекал его за медлительность в перебежках от укрытия к укрытию. Похоже, в этой атаке он решил доказать мне,
