первых же звуках сирены.
Командный пункт зенитчиков тут же, за перегородкой. Командир батареи, связанный телефоном с наблюдательной вышкой на крыше нашего анатомического театра и со всеми другими вышками района, получает отовсюду сведения о приближении немецких самолетов и об их направлениях. Он отдает распоряжения, как вести огонь. И мы разговариваем шепотом, чтобы не мешать командиру.
И все же, несмотря на ежедневную, ежечасную опасность, несмотря на то, что не знаю, увижу ли Жанну и мальчика, несмотря на болезни, я давно не ощущала такого душевного здоровья, такого желания работать. Я могу сейчас сделать многое. И я это сделаю, если только бомба не ударит чуть ближе, чем вчера.
Если останусь жива, я сделаю все, чтобы хранить драгоценную «рабочую зону», не теснить ее мелочами, вздором.
Только бы сохранить ясную голову, чтобы можно было писать до самого конца. До последнего часа. Умереть с пером в руке, внезапно, на середине строки – лучшей смерти я себе не желаю.
7 ноября 1941 года
Вчера вечером слушали речь Сталина из Москвы.
Холодную как лед комнату решили хоть немного согреть, к этому часу. Но это оказалось невозможно. Мы сидели в пальто. И все же горсточка углей в печи сияла, переливалась жаром и блеском. Нельзя было оторваться от этого огня.
А ночь снаружи была беспросветная, черная, с завыванием сирен, с залпами зениток, с гудением самолетов над самой головой.
Но, дважды объявляя по радио тревогу, сейчас же снова передавали речь Сталина. Она шла поверх тревоги, поверх тьмы, поверх этой ночи.
Мы слушали ее, глядя на огонь.
10 ноября 1941 года
Вчера слушали в Филармонии Девятую симфонию Бетховена. Но, видимо, нам в концерты больше не ходить. Это становится слишком сложно и опасно.
На обратном пути ночь была до того черна, тьма была такая, как в закрытом помещении без огня.
Фонарика у нас не было. Чудом добрались до трамвайной остановки. И там на нас чуть не наехали грузовики. Я вдруг почувствовала холодный и мокрый борт грузовика у самой щеки.
Сама Филармония все мрачней. Полярный холод.
Вторично снижена хлебная норма.
11 ноября 1941 года
Друзья мои, Борис, Илья, Корнелий, где вы? Что делаете?
Я смутно помню
Чистополь на Каме,
Я там была семнадцать лет назад,
О нем сказав небрежными строками,
Я улетела дальше.
Прошла любовь.
Теперь взамен нее
Души неопаляющая нежность.
Мой внук. Ему уж скоро год, русый хохолок… Нет, не судьба мне, видно.
15 ноября 1941 года
Возле прозекторской упала вчера большая фугаска. Вторая упала в Ботанический сад. В оранжерее вылетели сразу все стекла, и туда хлынул холод. Пальмы погибли уже к утру.
Когда эта бомба упала, дверь в нашем укрытии так неистово затряслась, как будто ее изо всех сил дергал обезумевший от страха человек. Я кинулась открывать ее: не могла поверить, что это взрывная волна. Распахнула двери – никого. Только овчарка Динка дрожит на полу. На скамьях женщины, сидя неподвижно, прижимают к себе детей.
16 ноября 1941 вода
Тревога. Много осветительных ракет. Ночью вся наша территория залита светом.
21 ноября 1941 года
Вчера, возвращаясь из города, попали в две большие тревоги. Сидели в двух бомбоубежищах и стояли в двух парадных. В промежутках делали «перебежку».
Как только чуть стихнет, мы – в путь. Начинается полыхание и полеты над самой головой – мы пережидаем. Очень грозно выглядят в темноте колючие красные звезды зенитных разрывов. Их осколки опасны.
Первая тревога застала нас у здания биржи. Белесоватая лунно-снежная мгла, все призрачное, косое от снега. Ростральные колонны еле видны. Среди всего этого стон сирены. И гул бомбы где-то поблизости.
Мы спустились в подвал под биржей, под могучие старинные своды.
Под биржей с нами сидели кондукторша и вожатая. И мы радовались: значит, трамвай не уйдет без нас.
Второе убежище по Большому проспекту в большом доме было совсем иного типа. Туда в полном составе опустилась очередь за соевым молоком, стоявшая у магазина этого же дома. И должно же было так случиться, что там сошлись бывшая работница и бывший кондитер конфетной фабрики еще дореволюционного времени.
Начались воспоминания. Бывший шеф рассказал о «шоколадном евангелии», которое фабрика сделала для парижской выставки и за которое фабрикант получил 25 000 рублей премии, а рабочим уделил гроши. Но самое интересное было то, что (по словам шефа) парижская комиссия признала «евангелие» изготовленным на чистом сливочном масле, а оно «между прочим, было на маргарине».
Вот уж поистине «сладкие» воспоминания. Все убежище слушало как зачарованное, мало обращая внимания на грозные звуки извне.
По площади Льва Толстого мы уже не шли, а бежали под сплошным заградительным огнем. И вдруг возле булочной на углу, на льду тротуара – дрожащая мольба: «Голубчики, родные, помогите!» Старуха. Упала во тьме. В небе над ней ревут самолеты, бушует огонь, а на земле – ни души, только мы. Подняли ее и устремились было дальше. А она: «Родные, бесценные! Я карточки свои хлебные потеряла. Как же я без них? Дорогие, помогите!» – И шарит в темноте свои иждивенческие стограммовые карточки.
На меня от страха и утомления нашло полное отупение. Говорю: «Ищите сами. Мы не можем».
И. Д. ничего не сказал, выпустил мою руку, нагнулся, поискал, нашел старухины карточки. Потом мы ее вывели на Петропавловскую улицу. И побежали дальше.
25 ноября 1941 года
Вчера, во время двойного обстрела, с воздуха и земли, Борис Яковлевич, главврач больницы, защитил диссертацию в бомбоубежище.
Диссертант в своем неизменном ватнике явился прямо из котельной, где вот уже который день, совместно с истопником, пытается наладить работу прачечной, поврежденной снарядом.
В бомбоубежище электричество не горело. Ученый совет заседал при керосиновой лампе.
За обедом выпили разведенного спирта в честь нового кандидата медицинских наук.
Старушка молится о прорыве блокады: «Господи, пробей путь нашим воинам!»
Рассказ о том, как у возчика бомбой убило лошадь. Он стоит над ней и плачет.
Три мальчика стояли у ворот.
Один сказал: «Мой папа в окруженье,
Но мама говорит, что он пройдет,
Что он уже находится в сраженье».
Второй сказал: «Мой старший брат – герой.
Он получил уже Звезду…»
28 ноября 1941 года
Переселение ленинградцев по воздуху продолжается.
Из наших писателей улетели многие. Из институтских – профессора З. и К. Тут все не просто: и страх перед будущим,
