— Странно, что я никогда не видел их втроем. Всегда только вдвоем, мальчика и девочку. Я видел только двоих.
— Отец! Что ты такое говоришь? Ты всегда видишь их вместе, всех троих.
— Нет, только двоих. Они еще одеты не по-нашему, а как христоверы.
— Одеты как христоверы? Мои дети? Да что… — Она замолчала, не договорив и подыскивая слово помягче. — Какая глупость!
Очевидно, дочь говорила правду, или то, что принимала за правду.
— Браам, Тирца и Франке — твои внуки, — сказала она, будто выговаривала ученику за невыученный урок. — Я их мать. Тебе это известно… Думаю, тебе следует отдохнуть, отец. У тебя мысли немного путаются, я понимаю. Поспи, полегчает.
— Может, и полегчает.
Покорность Коба удивила дочь. Вообще-то он хотел выпроводить ее из комнаты, чтобы обдумать то, что услышал. Она — его дочь, что безусловно, хотя трудно признать в этой немолодой измотанной женщине, насупленной, со скорбным взглядом ту маленькую девочку, его дочь. Та, дочь, которую он помнил маленькой, с узенькими плечиками и пухлыми бледными щечками, всегда хотела держать его за руку, когда они шли по улице. Возможно ли, что та девочка и эта женщина — одно и то же лицо?
По крайней мере, дети, о которых она говорила, — уж точно не те, что наведываются к нему.
Он закрыл глаза и сделал вид, что уснул, как она велела, точно он послушное дитя, а она его мать. Он слышал шелест ее платья, пока она что-то прибирала в темноте. Этот знакомый звук успокаивал, напоминая Кобу о жене. Однако он не сразу сообразил, где она, его жена, теперь. Потом дверь затворили, и он остался один. Вскоре Коб услыхал, как закрылась и входная дверь. Тогда он выбрался из постели и спустился вниз с намерением посидеть за письменным столом.
Пока он спускался по лестнице, обнаружилась новая напасть. Левая рука и левая нога казались чужими, еще более неповоротливыми, чем прежде. Когда он хотел привести их в действие, они подчинялись далеко не сразу. Вне зависимости от того, что требовалось: идти, вытянуться, перевернуть страницу, поднять палец, — всякий раз ему приходилось дожидаться, пока конечности начнут двигаться. Тело перестало ему повиноваться, и тут он впервые в жизни обнаружил, что раньше принимал безотказную работу своего организма как должное.
К счастью, отказала левая, а не правая рука, всегда служившая ему, как верный раб. По крайней мере, хоть эта часть тела продолжала исправно служить.
Коб недолго оставался в одиночестве. Он все еще сидел за столом, когда к нему явилась целая делегация. Дочь, ее муж Шем, их трое детей и — в качестве бесплатного приложения — престарелая мамаша Шема. Через некоторое время к ним присоединился и сын Коба, за которым, очевидно, послали. Все они чрезвычайно всполошились, обнаружив, что он встал с постели, и всячески пытались уложить его обратно. Однако он не уступал их увещеваниям отчасти из упрямства, но в основном оттого, что не успел спрятать свои записки, прежде чем они вошли. Он опасался, что его бумаги попадут к ним в руки, как только он поднимется к себе и ляжет. И что тогда? Кто знает, какие выводы они из них сделают? Более того: что они предпримут после того, как сделают выводы? Коб сидел за столом, прикрывая бумаги книгами и шалью, которую небрежно набросил на них, едва услыхав, как открывается входная дверь, и переводил взгляд с одного лица напротив него на другое: детское, взрослое, старушечье лицо — все изображали крайнюю озабоченность, и, к собственному изумлению, он вдруг обнаружил, что хочет открыться им.
Как легко станет на сердце, когда не придется больше ничего скрывать: ни того, что к нему наведываются дети, ни того, что теперь ему доподлинно известно, кто они такие.
Нет, не может он им открыться. Никто из них его поймет. Они не поверят ни единому его слову. По лицам видно. Выказывают участие. Жалость. Для них он — выживший из ума, беспомощный старик. Расскажи он им эту историю, они никогда в нее не поверят. А если поверят, что он в нее верит, тем больше оснований у них будет с ним не считаться. А сам-то, будь он на их месте, что бы подумал о полураздетом, неприбранном старике, вцепившемся в заваленный бог весть чем стол?
В конце концов он решился на компромисс, с ними и самим собой. Он рассказал им правду, своего рода. О детях, тех тайных визитерах, он говорить остерегся. А говорил он о детях своей дочери, своих внуках, называл их по именам (Браам, Тирца и… ну да, Франке), сказал им, что однажды — недолго осталось — он отправится в мир иной, и все, что случилось с ним, все события, единственным свидетелем которых он был, забудутся. И никто из присутствующих, не говоря уже об их будущих детях, не сможет иметь представления о его жизни и о жизни их прадеда разносчика Амоса и о том, как выглядела их прабабка в молодости, как она повстречала их прадеда и как он женился на ней. Вот почему он начал писать о своей жизни, и вскоре он им покажет свои записи. Подумать только, какое счастье ему выпало: него есть внуки, и они смогут прочесть его рукопись, им тоже выпало счастье — у них есть дед, мечтающий донести свою историю до потомков, которых народят его внуки. А теперь представьте себе бездетных мужчин, женщин или детей, лишенных родителей, представьте детишек на небесах, которые дожидаются случая народиться, но напрасно…
И так далее. В том, что он говорил, была, конечно, своя правда, и, во всяком случае, он говорил о том, что его беспокоило, о том, от чего он разволновался, и тронул сердца родичей. Так что они торжественно покинули комнату, а он спрятал свои записи в самое надежное, по его мнению, место — за низкий дубовый сундук у стены. Затем распахнул дверь и сообщил, что готов лечь в постель. И тут Коб заметил, что они смотрят на него добродушно и как бы слегка подтрунивая, старикам рано или поздно приходится с этим сталкиваться. Лет двадцать пять назад на него впервые так посмотрели, и, кто знает, что было в этом взгляде — сочувствие или снисхождение, но никогда прежде он не замечал, чтобы на него с тем же выражением смотрели столько людей враз.
Впрочем, какая разница…
Потом дети явились снова. На этот раз они глядели на него так понимающе, что, казалось, сейчас заговорят. Хрупкая грудка девочки вздымалась, и он видел это, хотя не мог оторвать глаз от ее лица.
Ну же. Ну!
Но она молчала.
— Я знаю, кто вы. Знаю, кто вас ко мне послал, — сказал он как можно мягче.
И снова стал ждать ответа. Девочка как будто тоже чего-то ожидала. Она смотрела на него, не отрываясь. Она была постарше мальчика, явно более чуткая и сильная. Коб вглядывался в ее глаза — он помнил их до мельчайших подробностей, их форму и ярко-карий цвет, помнил четко очерченные линии темных бровей, тонкую кожу, резко контрастирующую с ними. Брови резко, чуть ли не крючками, однако изящно, загибались от обеих сторон переносицы.
Он помнил их, он же видел эти глаза под тонкими бровями, причем именно вблизи.
— Ты очень похожа на Санни, — сказал он. — Я понял это сегодня утром. Сегодня? В общем, когда дом на меня навалился, тогда я все и вспомнил.
