Однажды поздней осенью теоретическая собака стала реальностью. Я проходила по Третьей авеню и увидела в окне это судьбоносное объявление: «Щенки по $49.99». Забавный черно-белый щенок-метис бордер-колли с пятном на левом глазу и болтающимися ушами, одно из которых было пестрым, а второе черным, сидел в записанной и закаканной клетке. Он задрожал всем телом, когда я извлекла его оттуда. Несмотря на то что он благоухал экскрементами и грязной шерстью, в попытке согреть и утешить его я не смогла не завернуть его в собственную куртку. Так, будучи укутанным в мою одежку, он и прибыл домой. Там я напомнила Робу о заранее выработанных нами строгих правилах: он не будет позволять Аттикусу спать на кроватях, сидеть на диванах и креслах и есть со стола.
Каждая собака кажется своим хозяевам самой милой собакой в мире. Аттикус вырос и из смешного малыша превратился в красивого пса с белой шерстью, украшенной черными «кляксами». Его пятнистое правое ухо почти всегда стояло торчком, а черное левое — болталось. Даже издалека его было очень легко узнать по большому черному пятну на попе. Пес достиг внушительных размеров и веса более чем шестьдесят фунтов. Его происхождение было абсолютно туманным. В магазине утверждали, что он является помесью овчарки и лабрадора, а ветеринар усмотрел в нем наличие крови терьеров. А как по мне, Аттикус не был похож ни на одного представителя этих пород. Наверное, красноречивее всего о происхождении говорило его поведение. Глядя на размеры, темперамент и ум питомца, я была готова поверить, что передо мной потомок пастушьей собаки, вероятнее всего бордер-колли.
Уже в первую неделю два наших правила вылетели в окно. Когда Аттикус впервые вполз ко мне под одеяло, у меня не хватило духу столкнуть его с кровати. Вскоре пушистый щенок стал удобно устраиваться вместе с нами на диване, когда мы дружной компанией смотрели телевизор, и регулярно спал на моей половине кровати.
* * *
Прошло много лет с тех пор, как нет собаки моего детства, но я быстро вспомнила о былой привязанности к этим животным. На половине своих детских фотографий я обнимаюсь с Принцессой, спрингер-спаниелем, появившимся в семье почти одновременно со мной. Я прижимала к себе собаку в поисках поддержки и привязанности, которые не хотели или не могли предоставить мне мои родные. В семейном альбоме есть целая серия фотографий, на которых я, облаченная в подгузник и расстегнутый халатик, скармливаю Принцессе остатки мороженого из своей мисочки. Еще на одном снимке, сделанном в тот же вечер, я гордо восседаю на туалетной газете Принцессы, а она растерянно обнюхивает пол, как будто пытаясь понять, что я делаю в ее «дамской комнате». Надпись, сделанная аккуратным почерком моего отца, источая сарказм, гласит: «Наш вундеркинд».
Принцессы нет на наших официальных семейных фотографиях. Подобные снимки неизменно режиссировались мамой и были призваны вводить окружающих в заблуждение. Принцесса была чересчур безудержна в проявлении своих эмоций и тут же с головой выдала бы тщетность всех маминых усилий. Для съемки нас с сестрой всегда одевали в идеальные платьица, а нашего брата — в столь же идеальный костюмчик того же фасона, что и «двойка» отца. Мама всегда была одета в элегантный костюм красного или бирюзового цвета, идеально сидевший на ее фигуре. Она была резкой и бескомпромиссной женщиной, которая легко выходила из себя, впадая в безудержную ярость и обнаруживая сущность, скрытую за идеальным улыбающимся фасадом. Ее темные волосы были всегда уложены в высокую прическу. Во время еженедельных визитов к парикмахеру она подолгу восседала под сушилками, похожими на ульи. Эти аппараты, наряду с нереальным количеством лака для волос, способным без посторонней помощи уничтожить озоновый слой Земли, будто обеспечивали ее своеобразным шлемом для защиты от всего, что могла бы швырнуть в нее жизнь. Я так и не отважилась поинтересоваться у мамы, что оставило на ее лице оспины — ветрянка или юношеские угри. Строгие костюмы, которые она надевала, отправляясь на работу в школу, казались еще суровее из-за ее отказа пользоваться какой-либо косметикой, не считая помады. С годами ее талия несколько расплылась, но, несмотря на это, она никогда не переставала быть стройной женщиной. Трудно было поверить в то, что такое маленькое тело способно вмещать такой безграничный запас ярости и склонности к манипулированию людьми.
Теперь я могу только строить предположения относительно того, почему моя мать так запросто слетала с катушек. В каком-то смысле она постоянно балансировала на туго натянутом канате. Ее реакция на свое собственное трудное детство и неблагополучный брак заключалась в попытках создать видимость того, что и она сама, и все, что ее окружает, являет собой совершенство. Все, что не соответствовало этому имиджу, подлежало отрицанию. На протяжении всего моего детства она вынуждена была выбирать — пить с нашим отцом или, в периоды трезвости, терпеть изощренные оскорбления, которыми он постоянно осыпал ее и нас, своих детей. Первое она выбирала гораздо чаще, чем второе, и это означало, что она отключалась задолго до наступления ночи. Я очень быстро научилась не будить ее, когда такое случалось.
— Можно мне вынуть бигуди из волос? — спросила я однажды вечером, накануне Пасхи, пробудив ее от пьяного забытья. — Они уже высохли.
— Конечно, — пробормотала мама.
Я отправилась в ванную и приступила к этому мучительному процессу. Когда, избавившись от бигуди, я вышла из ванной, она уже полностью проснулась.
При виде меня мама широко раскрыла глаза и, бросившись ко мне, как клещами, стиснула мою кисть.
— Ты… шшто сделала? — прошипела она.
— Ты разрешила мне снять бигуди, поэтому я…
— Ты лжешь! — воскликнула она, еще сильнее сдавив мою руку. — Я такого не говорила. Я ни за что не позволила бы тебе снять бигуди вечером накануне такого важного праздника!
Затем она принялась меня трясти, сжав мои предплечья так сильно, что на них остались черно-синие отпечатки ее пальцев. У моего праздничного платья были длинные рукава, поэтому на следующий день кровоподтеков никто не увидел.
Под стать моей безжалостной холодной матери был отец, измученная душа которого изгоняла своих внутренних бесов посредством алкоголя, сарказма, ярости и секса. На одной из фотографий он, улыбаясь, склонился ко мне. Рядом стоит мама. Она разрезает торт. На самом деле приблизительно в это время его понизили в должности. Он был старшим инспектором школ в Вудстоке, штат Иллинойс (кстати, в этой должности он продержался всего год), а стал заместителем старшего инспектора школ в Вилла Парке. Если верить слухам, это произошло из-за его злоупотребления алкоголем и скандала, связанного с женщиной. Как и мама, он культивировал имидж, который подразумевал использование огромного количества лака для волос, чтобы немногие оставшиеся у него на голове клочки шевелюры никому не пожаловались на то, как им одиноко. Полагаю, что только благодаря моим родителям предприятия по производству лака для волос держались на плаву. Очки в толстой роговой оправе служили своего рода индикатором папиного настроения. Если он смотрел на тебя сквозь очки, тебе ничто не угрожало. Но если он смотрел поверх очков, жди беды. Для всего остального мира он был привлекательным мужчиной, чем-то похожим на Джонни Карсона[5]. Для меня он был воплощением ужаса.
