при них найден кошелек. Вряд ли в петле так уж удобно раскачиваться с карманами, набитыми денежками… а сколько там Гудвин должен? Я до стольки и считать-то не умею.
– Постой-ка, ты сказал «покойники»? – Фортт с подозрением глянул на друга. Лицо того выразило крайнюю досаду – было видно, что он не собирался этого говорить. – Там ведь, вроде как, кукла висела. Или все же нет? Ты не хочешь мне рассказать, что здесь творится на самом деле, Гуффин?
Сжав зубы, Манера Улыбаться процедил:
– Не глупи. Конечно, там была кукла. Здесь нет никакого «на самом деле». Два шута из «Балаганчика Талли Брекенбока» всего лишь пришли забрать у кукольника Гудвина старый долг. Такой вот непритязательный сюжетец. Пьеска в одном действии без внезапных неожиданных поворотов и чего-то, вроде «всё не то, чем кажется». Скука смертная…
– Зря мы все же не стащили с висельника маску, – сказал Фортт, – ну, чтобы убедиться.
– Не в чем убеждаться, Пустое Место. К тому же, даже если там и висел бы настоящий кукольник Гудвин, ты бы все равно не узнал его без маски, верно?
Манера Улыбаться сейчас совсем на себя не походил: он не шутил, не склочничал, не огрызался. Он был предельно серьезен, пытаясь убедить Пустое Место в том, что все идет своим чередом и все именно то, чем кажется. И как раз это-то и было самым подозрительным.
«Пьеска в одном действии, говоришь? Я и правда словно участвую в каком-то чокнутом спектакле», – подумал он и вдруг поймал себя на мысли, что просто не переживет, если ему досталась роль того, кто должен превратиться в покойника. Все знают, что, если в самом начале спектакля появляется труп, это уж навряд ли история о любви – даже если этот труп поддельный, в чем Фортт, к слову, уже всерьез сомневался.
Гуффин между тем прекращать играть свою роль (какая бы она, эта роль, ни была) не собирался, и у Фортта попросту не осталось выбора – только подыгрывать и держать ухо востро.
«Подыгрывать я умею, – напомнил себе шут. – Я на подыгрывании не одну собаку съел! Нужно просто притворяться… и наблюдать. Каждый спектакль рано или поздно заканчивается…»
– Ладно, мы ведь и правда не можем вернуться к Брекенбоку с пустыми руками, – вздохнул Фортт.
Гуффин почти-почти улыбнулся, но вовремя спохватился и все же не изменил своей привычке.
– Вот-вот, – сказал он. – Кукольник где-то здесь. Прячется – я уверен. Боится, как бы мы из него душонку заодно не вытрясли. Нужно отыскать этого пройдоху.
Подняв свечу повыше, он первым двинулся по центральному проходу между стеллажами, который вел от двери вглубь лавки. Круг света поплыл вместе с ним.
Фортт замешкался и остался один в темноте, но тут же, вздрогнув, поспешно шагнул следом за Гуффином.
В лавке игрушек было тихо: не раздавалось ни звука, если не считать шагов незваных гостей. Шуты шли медленно, вертели головами, щурились, пытаясь разглядеть хоть что-то в темноте.
Манера Улыбаться внезапно остановился, словно в самый последний момент обнаружил открытый люк в полу. Пустое Место едва не натолкнулся на друга.
– Гм! – издал Гуффин.
– Что еще за «гм!»? – испуганно спросил Фортт. – Это он?
Гуффин покачал головой, и Фортт, выглянув из-за его спины, понял, что именно стало причиной остановки.
Центральный проход между стеллажами упирался в громоздкую стойку, на которой темнел монструозный кассовый аппарат.
Перед стойкой стояли два стула. Один из них пустовал, а на другом сидела девушка в зеленом бархатном платье и с рыжими волосами, поднятыми и собранными в прическу, похожую на луковицу, или, вернее, на огонек свечи. Девушка не шевелилась, будто спала, опустив голову на грудь.
– М-мисс? – дрогнувшим голосом позвал Фортт, но девушка никак не отреагировала. – Д-добрый вечер, мы…
– Она не слышит, – прошептал Гуффин. – И не дышит. И уж точно не спит.
Фортт попытался унять возникшую в руках от этих слов дрожь, но у него ничего не вышло.
– Она… она мертва?
– Я бы не сказал.
– Тогда что… что с ней?
Гуффин прищурился, но ничего не сказал.
Идти к сидящей неподвижно девушке в глубине темной лавки игрушек Фортту совершенно не хотелось, но Гуффин шагнул к ней, и ему не оставалось ничего иного, как последовать за ним. Голова полнилась тревожными мыслями: «Одна… в темноте… Почему она здесь? Кто она такая? И отчего… отчего не шевелится?»
Свет от огонька свечи в руке Манеры Улыбаться медленно наполз на девушку, и Фортт затаил дыхание – ему вдруг показалось, что она сейчас поднимет голову, но незнакомка, как и до того, не подавала признаков жизни…
И тут он увидел нечто такое, что вызвало у него одновременно злость и… облегчение. Разозлился он на себя за свою мнительность и пугливость, а облегчение испытал от того, что понял: девушка в зеленом платье – не настоящая. Не бывает у настоящих девушек выточенных из дерева пальцев на шарнирах, лака, покрывающего «кожу», и пуговиц на месте глаз.
– Кукла! Это всего лишь кукла!
Гуффин хмыкнул.
– Само собой, кукла. А ты кого ожидал увидеть?
– Но что она здесь делает?
– Мы ведь в лавке игрушек, Пустое Место, – резонно заметил Манера Улыбаться. – Где ей еще быть, как не здесь.
Гуффин взял пальцами куклу за подбородок и поднял ее голову. Огонек свечи вырвал из темноты узкое бледное лицо с рыжими бровями и зелеными губами. Это лицо было таким печальным, что у Фортта защемило сердце.
– Какая уродина, – буркнул Гуффин. – Фу! Мерзость!
Фортт лишь покачал головой. На самом деле, кукла была довольно красива, и все же этой красоты будто бы и вовсе не ощущалось из-за множества грубо заделанных трещинок и царапин на искусно вырезанном из дерева лице. Все это походило на следы наказаний, которые кто-то пытался скрыть.
– Она из этих, как думаешь? – неуверенно спросил Фортт. Гуффин глянул на него непонимающе, и он пояснил: – Ну, из живых кукол?
– Вероятно.
– А почему она тогда?..
– Наверное, кукольник ее… не знаю, выключил?
Гуффин отпустил подбородок рыжей куклы, и ее голова, качнувшись, опустилась обратно на грудь.
– Раз она здесь сидит недавно, – сказал Манера Улыбаться, – то это значит, что и Гудвин должен быть поблизости.
– С чего ты взял, что она здесь
