закрытым ртом, отчего плотно сжатые губы периодически разлеплялись, издавая всхлипывания, обращавшие на себя внимание сидящих за столом. Всего их было четверо: сам Плетнев с супругой да Пушкин с Натальей, которая лишь несколько месяцев была его женою. Оленька, дочка Плетневых, последние ночи маялась животиком, и они не высыпались, поскольку спальня их размещалась слишком близко с детской.
Бессонные ночи до того вымотали Петра Александровича, что он уж и не рад был переменам в своей жизни, которые принято называть счастливыми. Женитьба и рождение дочери совершенно нарушили (если не сказать – разрушили) привычный быт Плетнева. Прежде времени хватало на все, и даже в те дни, когда нужно было идти на службу. Проснувшись, он любил поваляться в постели, а потом слоняться по дому в халате, неспешно попивая кофий и обдумывая статью в «Современнике». Затем он либо покидал дом, либо уходил к себе в кабинет и работал, работал, работал, не отвлекаясь на всякие пустяки, вроде обсуждения фасонов платьев или режущихся у дочурки зубок. Перо не выпускалось из руки до самого обеда, а затем брался толстый литературный журнал и читался за столом столь внимательно, что иные блюда стыли, а другие оставались нетронутыми. После короткого дневного сна полный сил Плетнев вновь садился за работу и не поднимался уж до темноты, когда наступало время встреч с друзьями.
Перемены, случившиеся с той благодатной поры, были поистине драматические. Вскоре через подобные метаморфозы предстояло пройти Пушкину. Пока что он не осознавал этого и весь сиял за столом – и своими белыми зубами, и блестящими темными глазами. Присутствие Натальи его оживляло невероятно. Он хохотал громче обычного, сыпал шутками и постоянно сочинял экспромты, казалось вылавливая рифмы прямо в воздухе.
Наталья тоже много смеялась, запрокидывая головку и давая Плетневым возможность полюбоваться своей точеной мраморной шеей. Она была невероятно хороша собой. Степанида, как всякая обычная женщина, очутившаяся подле красавицы, вела себя стесненно и фальшиво. Она понимала, что любое сравнение будет не в ее пользу, и внутренне страдала от этого. Плетнев, желая поддержать и успокоить жену, часто брал ее за руку и приближал свое лицо к ее желтоватому лицу. Как человек проницательный, он чувствовал ее состояние, и благородство натуры побуждало его быть сегодня со Степанидой особенно чутким. Он незаметно испустил вздох облегчения, когда Пушкин предложил разойтись по разным комнатам, чтобы мужчины получили возможность обсудить свои дела, а дамы – свои.
Степанида повела Наталью смотреть собственноручно сшитые для Оленьки чепчики и панталоны, Плетнев с Пушкиным уселись перед камином в английском стиле, недавно установленном в доме. За окном полоскал дождь, им было тепло и покойно. Даже сонливость больше не докучала Плетневу, а казалась приятной, придавая происходящему уютное очарование.
Пушкин принялся оживленно рассказывать о своей игре в кошки-мышки, затеянной с Третьим отделением.
– Помните ли вы, друг мой, чём закончилось мое сотрудничество с «Литературной газетой» Дельвига?
– Кто же не помнит, Александр Сергеевич, – кивнул Плетнев, подавляя зевок. – На вас натравили Булгарина, этого цепного пса жандармов. Как вы еще тогда изящно пошутили: «“Северная пчела”, в отличие от обычной, жалит только по прямому приказу графа Бенкендорфа».
– Вот-вот, – рассмеялся Пушкин. – Но я не так прост, чтобы дать поставить на себе клеймо хулителя власти. Читали мое стихотворение «Клеветникам России»? А «Бородинскую годовщину»?
– Ну как же, – сказал Плетнев. – Они вместе со «Старой песней» Жуковского отдельной брошюрой вышли, «На взятие Варшавы»... «Иль нам с Европой спорить ново? Иль русский от побед отвык?» Н-да. Сильно.
– Вяземский взбеленился, а Чаадаев в восторге, потому что понял истинный замысел мой. И где теперь Булгарин со своими обвинениями меня в либерализме? Я ему стихами этими кукиш показал! – Тут Пушкин действительно скрутил пальцами известную фигуру, ткнув ее в пространство перед собой. – А Бенкендорфу письмо отправил, что, мол, заботливость государя меня трогает, и я, осыпанный благодеяниями его величества, желаю служить ему по мере своих способностей. Испросил у него дозволения написать историю Петра Великого. Благодаря этому меня уже в Государственную коллегию иностранных дел определили, с дозволением отыскивать в архивах необходимые материалы. А это крайне важно для наших целей.
– Бесспорно, Александр Сергеевич, – согласился Плетнев, у которого сон как рукой сняло, как только мозг его включился в энергичную деятельность. – Однако же будьте осторожны, мой друг. Бенкендорф куда более искушен в играх подобного рода. Глядишь, произведет вас в титулярные советники, чтобы принизить ваш образ.
– Ничего у него не получится. Поздно. Слух обо мне пошел по всей Руси великой. Меня народ полюбил. А любовь народную не затоптать, не выкорчевать. Она один раз дается и навсегда.
Пушкин говорил об этом без ложной скромности и без тени смущения. Чего стыдиться, когда излагаешь чистую правду? Он уже входил в свою полную силу, и дар прозрения открывался в нем все ярче. Случались моменты, когда прошлое и будущее виделись ему в такой же степени ясно, как настоящее. Тайны мироздания открывались его уму одна за другой, подобно перелистываемым страницам великой книги. И Плетнев, и Жуковский, и Крылов не могли не признать, что ученик давно превзошел своих наставников, и порой ему тесно в их узком кругу, и он готов раскинуть крылья, как тот вскормленный неволей орел молодой, воспетый им в кишиневской ссылке.
При этом Пушкин, конечно, любил славу, но не упивался ею и умел радоваться достижениям других. Без его поддержки Гоголь вряд ли преуспел бы так скоро на литературном поприще и, уж несомненно, никогда не стал бы членом Братства. Чувствуя ответственность за своего протеже, Пушкин никогда не забывал поинтересоваться его успехами. Спросил он про Гоголя и в этот раз, переменив тем самым тему беседы.
Перед тем как ответить, Плетнев задумчиво пожевал губами.
– Николай Васильевич личность своеобразная, – произнес он осторожно. – Как вы знаете, мой друг, в последнее время он был весьма стеснен в денежных средствах, поэтому я добился его назначения младшим учителем истории в Патриотическом институте. По моей рекомендации, он получил также ряд частных уроков...
– И что же? – перебил Пушкин нетерпеливо. – Справляется? Не мешают занятия его творчеству? Для нашего общества, как вы сами понимаете, он именно как писатель важен, а не как преподаватель.
– Мальчики и девочки обыкновенно воспринимают его хорошо, им нравится, что нет в нем ни насмешливости, ни излишней угрюмости, присущей наставникам. Длинный нос его и прическа, правда, иногда вызывают улыбки, и тогда
