ответил Макар Макарыч.
— «Когда свет горит…» — повторил Корольков. — Не понимаю… «она в бухте»…
— Тут, к сожалению, нет никакого смысла, товарищ лейтенант, — сказал Иванов.
Лида рассердилась. И зачем это Катя привела её сюда и осрамила перед этими взрослыми людьми?
— Видишь, Катя, я тебе говорила! — сказала она. — Ведь он это в бреду. Мало ли что человек бормочет в бреду…
— Казаченко бредил, — сказал Иванов. — Это и доктор говорил.
— В бреду, конечно, в бреду! — воскликнул Макар Макарыч. — А я-то решил… Прошу прощения, товарищ лейтенант, что разбудил вас!
— Ничего, Макаров, мне всё равно пора вставать, — сказал Корольков.
Он повернулся к девочкам спиной, стал смотреть в море и, видимо, сразу забыл о них.
— Идём, Катя, идём! — сказала Лида и потащила Катю за руку прочь от катера. — Вот с тобой всегда так: тайны, тайны, а оказывается — чепуха.
Катя покорно шла за ней. Она была подавлена неудачей и молчала. Она молчала всю дорогу до самого дома, в котором жила Лида. И только уже в сумерках, когда они входили в калитку, воскликнула:
— Неужели тут нет никакого смысла? Не поверю!
«Когда огонь горит…»
Девочки ушли, и Корольков задумался.
Мягкие тёплые сумерки ползли на мол с берега, закат медленно отступал перед ними, но Корольков не замечал ни сумерек, ни заката.
Командиром катера он стал совсем для себя неожиданно. В течение нескольких месяцев он был помощником командовавшего катером капитан-лейтенанта Снегирёва, выполнял его приказания, следил за тем, чтобы эти приказания выполняли другие, но никаких важных решений ему самому принимать не приходилось. Всё важное решал капитан-лейтенант.
И вдруг капитан-лейтенант исчез, не вернулся из десантной операции. В самый разгар боевых действий командование катером пришлось принять на себя Королькову.
Королькову шёл двадцать второй год, и он очень страдал от своей молодости. Почти все его подчинённые были старше, чем он, и служили на флоте дольше, чем он.
Это были славные моряки, они слушались его, относились к нему почтительно и несомненно старались ему помочь. Но он никак не мог отделаться от подозрения, что они, глядя на него, думают: «Эх, молодой человек, рано тебе охотиться за подводными лодками!»
И действительно, может быть, рано? Чем иначе объяснить эту странную неудачу, которая преследует катер с тех пор, как пропал капитан-лейтенант? Немецкая подводная лодка почти каждую ночь проскакивает мимо Песчаной Косы, где, казалось бы, не заметить её просто невозможно. А вот он не заметил!
— Иванов!
— Слушаю, товарищ лейтенант!
Иванов почтительно вытянулся перед Корольковым. Он был на голову выше Королькова и лет на семь старше его.
— А вдруг вы всё-таки проспали её, Иванов? Ведь бывает же, со всяким может случиться… Вам мало пришлось спать за последнюю неделю… Всем нам мало пришлось спать… Иной раз сидишь с открытыми глазами, думаешь, что не спишь, а на самом деле спишь… С вами так не было, Иванов?
— Нет, товарищ лейтенант, я не проспал её, — сказал Иванов твёрдо.
Корольков взглянул в сухое лицо Иванова, ещё похудевшее за эту неделю. Нет, Иванов — опытнейший акустик, проспать он не мог. Кто же тогда виноват? Неужели всё дело в том, что катером командует он, Корольков, а не капитан-лейтенант? Как узнать, что сделал бы капитан-лейтенант на его месте?
— Макаров!
— Слушаю вас, товарищ лейтенант!
— Вольно, Макар Макарыч, вольно… Вы, кажется, давно служите с капитан-лейтенантом?
— Пять лет был он моим командиром.
— Пять лет! Это большой срок. За пять лет можно хорошо узнать человека.
— Знаю его, как самого себя. Взгляну на него и чувствую, сердит он или доволен. Он только кашлянет, а мне уж известно — он сейчас скажет, что палуба плохо надраена.
— А вы часто угадывали, что он собирается сделать?
— Часто. Он ещё команды не успеет произнести, а я уж бегу…
— Скажите, Макар Макарыч, как, по-вашему, он сторожил бы подводную лодку у Песчаной Косы?
Макар Макарыч взглянул Королькову в лицо таким понимающим взглядом, что Корольков смутился.
— Сторожил бы, — сказал Макар Макарыч. — И в том самом месте, где мы сторожим. Потому что это самое узкое место, и нигде ей иначе не пройти.
— А если бы она там не появлялась?
Макар Макарыч ответил не сразу.
— Он думал бы, — сказал он наконец. — Днём думал бы и ночью думал бы, в море думал бы и на берегу думал бы. Как вы.
— Как я? — удивился Корольков. — И придумал бы?
— Придумал бы. Как вы придумаете.
Быстро темнело.
Закат превратился в далёкую узкую полоску, ночь дышала над морем, обступила мол со всех сторон. Город исчез во мраке, ни одного огня нигде — и только высоко в небе сияли звёзды, разгораясь всё ярче и ярче.
Иванов, повернувшись спиной к городу, смотрел за море, туда, где лежал захваченный немцами берег, теперь совсем невидимый.
— Что вы там увидали? — спросил его Корольков.
— Смотрите, товарищ лейтенант, опять этот огонёк, — сказал Иванов.
Действительно, там, за морем, сиял огонёк, еле приметный, не больше самой тусклой звёздочки. Его можно было бы принять за звезду, но нет, это была не звезда. Звёзды движутся, а этот огонёк вот уже третью или четвёртую ночь теплился на одном и том же месте.
— И у нас и у немцев все огни потушены, затемнение, и вдруг — огонь… — сказал Корольков. — Любопытно, для чего немцы зажигают этот огонь? Освещают что-нибудь у себя на побережье?
— Нет, этот огонь слишком высоко в горах и с того побережья не виден, — сказал Макар Макарыч. — Я знаю ту сторону, там горы нависают над берегом. Этот огонь виден только с моря.
— «Когда огонь горит…» — проговорил вдруг Иванов.
И Корольков сразу вспомнил двух девочек, чёрненькую и беленькую.
— Что вам пришло в голову, Иванов? — спросил он.
— То же самое, что и вам, товарищ лейтенант.
— Мне? — удивился Корольков. — Да, я подумал было… Но ведь мы ничего про этот огонь не знаем.
— Ничего не знаем, — сказал Иванов.
— И всё так же непонятно, как было раньше.
— Так же непонятно, как раньше.
Корольков посмотрел на часы, поднеся их к самым глазам.
— Нам пора уходить отсюда, — сказал он.
И прибавил другим, командирским голосом:
— По местам!
Макар Макарыч первый перескочил с мола на катер. За ним перескочил Иванов.
Корольков помедлил ещё несколько мгновений на молу.
— «Когда огонь горит…» — повторил он тихонько. — Неужели в этом есть какой-нибудь смысл? Какой?
Петина
