как она выглядит, потому что я её с детства не видел? Какое личико? А глаза? Цебулька не спеша начал описывать, зная, что король никогда не был равнодушен к женской красоте.
Ягайлло слушал по-прежнему весёлый, пока вдруг не нахмурился.
– Такой, как та первая, чей перстень ношу на пальце, – вздохнул он, – такой та не будет.
– Милостивый король, те, что её и ту видели, – сказал Цебулька, – говорили, что ей не уступает, и веселее, чего вам необходимо, чтобы после трудов было развлечение и отдохновение при ней.
– А изменит мне и эта! – вставил вдруг король, омрачённый каким-то воспоминанием. – Я старый, она молода, люди на красоту жадны.
Он покачал головой.
– Ваше величество, – сказал Цебулька, – вы знаете русинку, она этого не сделает. Воспитанные вдали от людей, запертые в теремах, они робкие и скромные…
Ягайлло немного помолчал.
– С этим Витовт послал вас? – спросил он.
– С одним этим, потому что князь желает вашего счастья и рад бы вас видеть на старость…
– Я нестарый, – забормотал король, – но об этом нужно подумать. Сонька! Сонька! Я почти не слышал о ней. Вы мне её раньше не сватали.
– Потому что была маленькой, Витовт не знал, что ваша милость хотите иметь жену.
– Почему бы не хотел? – ответил король. – Это человеку свойственно. Только Збышек и епископы мне это запрещают и папой меня страшат, но, когда я ему поклонюсь, старый отец даст согласие… Говорят, что четыре, – много… но с первой я жил недолго, с последней ещё меньше, а сколько меня за неё грызли. Говори, как выглядит Сонька?
Цебулька начал расхваливать заново, чувствуя, что уже занял ею воображение короля и что нелегко её выбьют из его головы. Король слушал очень внимательно, и сколько бы раз писарь не прекращал говорить, исчерпав похвалы, качал головой и помурлыкивал:
– Говори ещё, как можно больше!
Наконец Цебульке было уже нечего говорить.
– А будет она любить меня? – вздохнул он мрачно. – Потому что она молодая, а я уже… уже не так. (Он явно избегал называть себя старым).
– Как же ей не любить такого доброго пана и не быть ему благодарной, что поднял её над всеми прочими! – сказал писарь.
Ягайлло задумался, уставившись на постель. Мысль жениться на красавице сильно его занимала.
Он тяжело вздохнул и поднял уставшие уже от дневного труда веки.
– Витовт сам любит красных девушек, из его рук брать опасно, – сказал он с полуулыбкой. – Если хочет сделать её королевой, наверное, она мила ему.
Он быстро поглядел на Цебульку, который живо подхватил:
– Она мила ему, это верно, но как собственный ребёнок, не иначе, потому что это племянница покойной Анны.
Король только покачал головой, поглядел на кровать, на комнату, вокруг, точно боялся, как бы его не подслушали.
– Я бы с радостью взял Соньку, – сказал он медленно, с колебанием, – но немало с этим труда будет, прежде чем мне клехи разрешат. Они уже догадываются, что мне сватают со всех сторон; не дают спокойствия, отговаривая от брака. Збышек, а это упрямый, как железо, человек, ничем его не приобретешь и не пропрёшь. Войцех также, Краковский епископ, вторит ему, но этот жадный, с ним справлюсь. Наконец эта гадина, эта змея, Цёлек, что на мою покойную такие суровые и отвратительные вещи писал… тот снова готов меня позорить.
– Милостивый пане, – прервал Цебулька, – разве вы не король? У вас нет своей воли?
Ягайлло тихо фыркнул и скрыл в ладонях смех.
– Я? Король? – сказал он. – Уж если давать и одаривать – тогда я король, мне бьют поклоны, когда у меня берут, но ты не знаешь, Цебулька, что я не могу ничего… ничего… Что тут за царствование в этой Польше? Тут епископы и паны правят, а король слушает… Что я могу? Собак и псарщиков в поле выводить, в лесу, тогда я пан, а в Кракове… с одной стороны Збышек, с другой Войтек, с третьей Сташек и Ясько из Тарнова, и Микула из Бжезия, и все они… Поеду на Русь, там мне поклоны бьют и могу делать что хочу, а тут, в Кракове… дали бы мне тогда, если бы свою волю хотел иметь.
– Милостивый пане, – шепнул невнятно писарь, – мне кажется, что если бы вы слушали моего государя и взяли его в помощь, он бы присёк это своеволие и вы царствовали бы сами.
Ягайлло снова покачал головой.
– Слишком поздно, – сказал он, – с местными панами уже сегодня на конфликт нельзя нарываться. Те короли, что были передо мной, надавали им пергаментов и печатей, так что они теперь уже сильнее нас. Хорошо Витовту в Литве, потому что бояре ему там не брюзжат, а промурчит какой-нибудь, обезглавит его, и остальные в мышиные норы спрячутся. Ты сам поляк, знаешь, что здесь король всем служит, а за ним только следят.
– В делах государства, – сказал Цебулька, – трудно этому помочь, когда так сложилось, но где идёт речь о жене, кому какое дело до этого? Королю не могут запретить жениться.
– О! О! – прервал Ягайлло. – Это мудрые люди, если сами не смогут, пошлют в Рим, если оттуда старый папа кивнёт мне, должен молчать, а он мне нужен, потому что без него я бы этих монахов крестоносных не смял.
Он начал крутить головой. Цебулька молчал.
– Витовт мне желает добра, – прибавил он, – и я люблю его, как родного, но этим монахам он даёт распоряжаться собой, и теперь им помогает против меня и поддерживает с ними дружбу…
Посол немного смешался, потому что чувствовал справедливость этих упрёков, но должен был защищать своего пана.
– Милостивый король, – сказал он, – князь Витовт не ссорится с крестоносцами, но дружить с ними не может. Он помнит, что сам от них вытерпел.
– Они враги и останутся ими, хоть пресмыкаются перед нами, – добросил Ягайлло, – и для меня враг тот, кто держится с ними.
Цебулька хотел перевести разговор на другую тему, потому что он стал слишком щепетильным; он снова заговорил о Соньке, чтобы не дать королю говорить о крестоносцах.
Ему это удалось, и Ягайлло сразу повеселел.
– Что же мне отнести моему пану в ответ? – спросил он.
– Подожди до утра, – сказал король, подумав. – Езжай со мной в Краков, там получишь ответ. Русинка мне лучше других улыбается, потому что это своя… как моя мать была, и с ней легче, чем с этими немками, для которых надо волосы мазать и шелка надевать…
Его повторно прервал вздох.
– Иди спать, Цебулька, потому что и у меня уже глаза слипаются… и никому не говори о
