долг покроете, да и еще на пару месяцев хватит, хоть до весны. Тут-то не самое хорошее место для барышни, но вы поймите, Аксинья Прововна вас и держит из уважения к памяти тетушки вашей. Добрая была женщина! И муж ее святой был человек.
Он покачал головой и ушел. Мне показалось, что он на что-то намекнул и по идее пристыдил, но главное, он вскользь дал информацию. Софью воспитывали дядюшка и тетушка, нашлись добрые люди, не бросили сироту при живых родителях, и эти дядюшка и тетушка были связаны с моей нынешней домовладелицей настолько, что она в память о них не гонит меня взашей.
Я сжала брошку в руке и направилась к лестнице. Милости я могу ждать вечно, а если Аксинья скупает дорогостоящие цацки, мне проще самой ей предложить. Я подумала, что стоит вернуться и оставить записку, если за мной приедут от Ветлицкого — я не собираюсь никуда сбегать, мне нужно ненадолго отлучиться, но жандармы о моих намерениях ничего не знают, и лучше их предупредить.
Чушь какая, я бы и сама на подобный трюк не купилась. Записка «я скоро вернусь» не означает, что я так и сделаю.
— Барышня? Софья Ильинична?
Я обернулась на елейный девичий голосок. Вверх, в темноту, уходила деревянная лестница, и на ней стояла кокетливая девица в одежде горничной — или я так подумала потому, что на девице был белый фартук. В руке она держала толстую свечу в крупном подсвечнике.
— К матушке загляните, — попросила она таким тоном, на который обычно стараются не отказывать. Мне даже прислуга указывает — отличное начало. — К Аксинье Прововне.
На ловца и зверь бежит, мрачно подумала я и стала подниматься, прихватив юбку. Заодно я успела сообразить, чем меня так раздражала старая школьная форма: фартуком. Не ученица, а горничная, а мальчики одеты в нечто полумилитаристское, кто придумал такое дерьмо для детей?
— Барышня, поспешите, — горничная была сама вежливость, но я видела, как ей хочется приложить меня подсвечником для ускорения. — А то матушка на фабрику уедет.
Она подсвечивала мне ступеньки, чтобы я не запнулась, я же думала — это так быстро разносятся слухи, или кто-то уже заприметил брошку, или Аксинья с чего-то решила, что я смогла разжиться деньгами и теперь нужно содрать с меня долг и… Что?
Я споткнулась о ступеньку. Это не мои мысли — иждивенки Софьи. Горничная хихикнула и распахнула передо мной дверь.
Вероятно, дом, в котором я жила и который видела вчера только с одной стороны, был пристройкой, а может, и типичным доходным домом — каморки жильцов с одной стороны, хоромы хозяев с противоположной. Я сделала шаг и оказалась в богатом раю. Канарейки в золоченых клетках чирикнули мне что-то вроде «доброе утро». Рояль, кресла, ковры…
— Вот сюда, — проворчала горничная, запирая за мной дверь на лестницу, — матушка чай попивать изволят.
Я и сама уже шла на запах выпечки с корицей и медом, теплого молока, кофе, омлета. Еда — боже мой, еда! Горничную утомила моя медлительность, и в столовую, где изволила вкушать яства моя благодетельница, я влетела чуть ли не от пинка.
На мое лицо наползала странная гримаса, и я старалась ее стереть. Какого черта, мне совершенно плевать, что вокруг «вульгарная безвкусица» — мне здесь не жить, не мое дело, главное это еда и милая барышня, которая, возможно, поделится со мной, пока ее мать не пришла. Или наоборот, Аксинья уже уехала, и мне легче будет договориться с молоденькой девушкой, чем с прожженой, хваткой домовладелицей.
Я вежливо кивнула, девушка довольно дружелюбно указала мне на витой стул возле стола:
— Садись, сестра.
Потрясающе. На деревянных ногах я прошла к столу, отодвинула стул и села. Почему сестра? Она монашка или я монашка? Что ни миг, то новости.
— Не побрезгуй пищей простой, купеческой, — продолжала девушка, видя, как у меня разве что не слюнки текут. Я догадалась, что она издевается, но хотела узнать причину. К черту обиды, когда жизнь стоит на кону. — Вот Матрешка тебя наконец и поймала, а то долго ли за тобой околоточного послать?
В горле пересохло, и хотя я протянула руку за горячим калачом, поняла, что в прямом смысле кусок застрянет в горле. Я разжала пальцы и положила на стол брошку, внимательно следя за реакцией девушки.
— Продать решила? — улыбнулась та. — Добро. Беру. В счет сорока семи целковых.
Сказано так, что скакать от счастья преждевременно. Я раздумывала, торговаться с ней насчет следующих месяцев или не стоит — тот сосед-доброхот мог и не знать всей суммы долга.
— И это все? — наконец спросила я.
— Не все, дорогая сестра. Вот Владыка, вот порог, иди куда хочешь, — она поморщилась и все же, помедлив, указала мне на дверь. — Впрочем, памяти матушки ради дам тебе пару дней. Довольно ты мне крови попила, а снизошла, барышня, и сидишь, кривишься, словно тебя в свинарник сунули. Кушай, сестра, пока мне на фабрику время ехать не подоспело.
Я убрала руку от брошки, и девушка быстрым уверенным движением сцапала ее и начала рассматривать. Глаза у нее были темные, немного навыкате, руки крепкие, как у крестьянки, но ухоженные, и на пальцах здоровенные кольца с камнями. На одно такое я могла бы жить год, алчно подумала я, а Софья поправила — экипаж купить можно.
Иди к дьяволу со своими замашками.
— Добро, — кивнула девушка, убедившись, что я не подсунула ей фальшивку. — Долго же ты тянула, сестра.
Я ничего не понимала и опасалась спрашивать. Девушка с немного мечтательной улыбкой приколола брошь на платье, которому совершенно украшения не требовались, и перестала обращать на меня внимание. Я тоже попыталась заставить себя поесть.
— Кусок в горло не идет, сестра? — сочувственно спросила меня девушка. — Бедняжка. Все драгоценности матери твоей, что ты скупщику отнесла, я выкупила. Нет у тебя больше ничего, мое все стало. И вот это все мое, — она отставила в сторону чашку с какао, обвела рукой столовую, имея в виду весь дом. — А имя — что имя, сестра? Чьему имени меж людей почету больше, твоему, дворянскому да заблудшему, или моему, купеческому да справному?
У нас с ней были какие-то старые счеты, и я смиренно сидела, выслушивая оскорбления, потому что это была информация — бесценная. За информацию спасибо, но хорошо бы чуть больше конкретики… сестра.
— Что ты, сестру из дома погонишь? — полюбопытствовала я, пытаясь уловить в нашей беседе какие-то связи. — Что я сделала тебе?
— Ох, бедолажка, — засмеялась девушка. Интересно, где ее мать, грозная
