Не тады, понятно, — попозжей…
— На Боженьку?
— А то! Хворь припала, ногами я маялся… Попы молили-молили — так ничаво и не вымолили. Досада взяла… Не хошь, думаю, исцелить — ну и катись ты под гору! «Мом, — говорю, — Серляга Манеж…»
— Это что ж такое? — спросил я, поморгавши.
— А это, брат, «Господи помилуй» по-черемисски. Бог у них такой — Керемети прозывается… А он, слышь, возьми да и отзовись. «Разори, — велит, — Успенский храм, ну и село заодно, колокол в Черемберчихском озере утопи — ноги-то и пойдуть…» Разорил, утопил. Пошли ноги. На радостях от себя ещё три бочки серебра с берега ухнул. До сей поры, говорят, звон из-под воды слышен…
* * *
Речь его была прервана появлением мальчонки лет десяти — надо полагать, того самого, из Красного Стрежня, чья матря коровёнок держит, поскольку в правой руке пришельца, возникшего внезапно в чёрной пасти входа, имелась пластиковая канистра с молоком. Матря-то фермерша, небось. Тайком отлить пять литров с вечерней дойки, да так, чтоб никто не заметил… Там у неё, видать, целое стадо пасётся.
— Здорово, Стенька! — довольно-таки панибратски приветствовал малец хозяина пещерки. После чего повёл себя и вовсе развязно: плюхнул ношу на пропылённый ковёр и дёрнул за хвост одну из змей (пёструю). Та зашипела. Озорник, нимало не пугаясь, прошипел ей что-то в ответ.
— Здравствуй и ты, Ефремка, — степенно отозвался старик. — Плесни-ка им ишшо — там на донушке…
Тот, не переспрашивая, ухватил принесённую ёмкость, отнёс за бочонок, а из старой вылил остаток молока в плошку. Змеи оживились, покинули наконец мои шлёпанцы, сползлись на снедь. Пользуясь такой оказией, я тут же обулся и лишь тогда был замечен бойким Ефремкой.
— А ты кто?
— Дачник… — с запинкой представился я.
— Клад не берёть, — пожаловался на меня Степан Тимофеевич.
— Ну и дурак! — сказал Ефремка.
* * *
Честно говоря, приход его поразил меня едва ли не больше, чем всё со мной приключившееся. Только-только обвыкся я, освоился в уютном своём наваждении — как вдруг оно продырявливается и пропускает внутрь мальчонку из внешнего мира. Ещё и с канистрой…
Вы не поверите, но мысль о собственном безумии внезапно показалась мне куда отраднее свидетельства, что происходящее и впрямь реально.
— Кто он? — спросил я с тоской, когда дерзкий отрок сгинул в ночи, прихватив с собой порожнюю тару и не забыв дёрнуть напоследок за хвост другую (чёрную) змею.
— Ефремушка-то? — Старик усмехнулся. — Нехорошев?.. Смышлёный малец.
— Да вижу… А вот когда он на них шипел… Это он как: дразнился или тоже по-змеиному разумеет?
— Балакаеть вовсю. И по-гадючьи, и по-ужачьи… Я ж говорю: смышлён. Уродился вот только не вовремя.
— А как вы с ним встретились? Клад, небось, искал пацан?
— Искал… И нашёл.
— А-а… — Я покивал. — Поня-атно… Неужто и в икону стрелял?
— Да то! Упёрся вроде тебя: не буду стрелить — и всё…
— И как же вы столковались?
— Как обычно, — нехотя отозвался старик. — Бог, говорю, с тобой, бери сколь унесёшь… Взял. А не уходит. Давай, говорит, так: матря коровёнок купит, я молоко змеюкам носить буду, а ты меня колдовству учи… Вот учу.
Настырный, видать, малец.
А мне, стало быть, податься некуда и с чем-то надо прощаться: либо с верой в себя, либо с неверием в чудеса, коим я так гордился.
— Вам-то попроще было, — сдавленно заметил я. — Лизнул — и готово дело.
— Ну тута ишшо как посмотреть, — нахмурился старик. — Камушек — он ить только способность даёть…
— То есть без учёбы всё равно не обойтись?
— Дык… Умаисси, поколе сладишь…
Глава 4. ДЕВИЧЬИ КОЗНИ
— Голон-голон-голынгач! — старательно выговорил Стенька и с опаской ступил на то ли плавающую, то ли парящую над водой кошму. Будто на лёд ступил. Войлок скользнул по гладкой волне, едва из-под ног не выскочил. Стенька взмахнул руками и пал на четвереньки, а то быть бы ему купаным с маковкой.
И всё на глазах у Насти.
— Колдун… — не преминула уязвить она. — Ох колдун! А ловок-то, ловок… Так и будешь окорачь стоять?
Не решаясь воздвигнуться во весь рост, Стенька подвернул под себя колено и кое-как сел на кошме. Слетевшая с буйной, но незадачливой головы чёрная шапка плавала неподалёку на мелководье.
— Тобе свои ж разбойнички засмеють! Шапку давай лови! А то в Астрахань уплывёть…
Ишь, раскомандовалась!
— Ага, уплывёть… — буркнул он. — Не стрежень, чать!
— Зря шуткуешь, — недобро предостерегла Настя. — Ежели кто шапку твою таперича из воды подымет, под ней и окажешься…
— Под кем?
— Под шапкой!
— Правда, что ль? — всполошился Стенька.
— Ты ж казак, — напомнила она. — Где шапка, там и ты.
— А тот, кто подыметь?
— Со страху помрёть. Лови давай!
Огляделся растерянно.
— А как погонять-то?
— Кого?
— Кошму!
— Скажи: «Ой да…»
— Ой да! — сказал он и поплыл не в ту сторону.
— Ну куды, куды? — заголосила с берега бывшая коркодилова невеста. — Куды смотришь? На шапку смотри!
Вона как… Махинация, однако… Уставился куда велено — и кошма послушно двинулась прямиком к шапке. Выудил, отжал, водрузил набекрень. Довольный собою, возлёг, опёрся на локоть, другою рукой подбоченился — хоть парсуну с него малюй — иначе сказать, портрет. (Потом, кстати, взаправду намалевали, только взамен кошмы струг изобразили с гребцами — решили, видать, что так поважнее будет.)
— Всё! Шабаш! — решил гордый Стенька. — Мне ишшо сёдни на разбой иттить… Голон-голон-голынгач!
Кошма вмиг утратила плавучесть — и оказался он по кадык в студёной волжской воде.
* * *
На разбой в этот раз шли всей шайкой. А ночка выпала тихая, шибко перекликаться опасались — больше пересвистывались. Перелезли тын, подступили к крыльцу, подивились богатым хоромам (огня вздувать не стали — месяца с неба хватало).
Да уж, отгрохал купец зданию: чисто вавилон — верхний двуетаж и подпол внизу.
А дело-то было вот какое: закопал купчина в подполе клад, но клад тот нипочём не возьмёшь, потому как закопан с приговором: «Чьи руки зароют, те руки и отроют». А сноха подслушала. И надо ж такому приключиться: купец-то на третий день возьми да помри! И что удумала баба: стащила тестя в подпол и мёртвыми его руками клад разрыла. Тут же и перепрятала, только вот заговорить, дура, не догадалась. А уж как об этом обо всём проведал атаман Ураков — неведомо.
Ну так чародей — с него станется.
— Кажи, Стенька, смётку свою, — с насмешкой велел Ураков. — Хвастал, что замки собьёшь, — сбивай…
Молодой разбойничек взошёл на крыльцо (а сапожки-то со скрипом, будто не на разбой, а на гулянку собрался),
