в детдомовской столовой добавки… Так то маленький был. А теперь прошу. Не делайте запроса в полк, где меня судили. Пожалуйста.
— Брось папиросу в печку, — сказал Шестаков, заметив, что окурок жжет Крючкову ногти. И добавил посуровевшим голосом: — Никого никогда не просил, значит в людей не веришь. И теперь можешь не говорить о своей тайне. Если сомневаешься, что тебе поверят.
— Да как же не говорить? — заторопился Крючков. — Ведь пистолет-то я не терял. На крыше своей землянки его зарыл. А потом, из штрафного, послал письмо командиру полка. Пистолет нашли в сохранности… Вот. Сделаете вы запрос, укажете адрес, и меня хлоп — назад в Монголию. И получится — штрафной зря, все зря…
— Вот оно что! — удивился Шестаков.
— Это точно! — подхватил Крючков. — Полк наш на старом месте, и полковник тот же. Недавно письмо получил. Дружок верный в Монголии, офицер. Так он меня намеками предупредил. Командир полка разъярился, когда мой пистолет нашли. Тут же бумагу послал куда надо. Чтоб меня, как осужденного без состава преступления, вернули к месту службы. Но, видно, след потеряли. А все равно жду как на иголках… К пушке привык, артиллерия нравится. И дернула меня нелегкая командиру полка письмо тогда послать! Такой характер дрянной — знай, мол, наших. А ведь все аккуратно можно было сделать. Попросить бы дружка, и нашел бы он тот пистолет невзначай будто.
— Да, загадку ты задал, Аркадий, — вздохнул Шестаков и задумался.
Подумать было о чем. С одной стороны, следовало сообщить в полк, где разыскивают без вины осужденного Крючкова, добровольно замаравшего свою биографию, лишившегося офицерского звания. С другой стороны, вот он, живой человек, прислонясь к притолоке, ждет своей участи. Он доверился. Иначе ведь мог сказать, что забыл номер полевой почты, мог дать номер неверный. Он не пошел на это. Хотя в тот момент полагал, что сведения нужны для заведения нового «дела». Он доверился, он просит… Ну, отправить его в прежний полк — будет ли он там хорошим офицером? Сомнительно. Ну, а здесь?
— Здесь должен быть! — вслух сказал Шестаков и встал с топчана. Шагнул к Крючкову: — Пусть будет по-твоему, Аркадий! С запросом подождем. Служи здесь. Как следует. Все, что я смогу, сделаю. Может, сперва будешь командовать орудием. Потом об офицерском звании похлопочем. В артиллерии-то как? Силен?
— Пушку знаю. Приборы тоже. Уставы осилю.
— Хорошо. Только еще вот что, — Шестаков впервые улыбнулся, — ты, Аркадий, с товарищами будь помягче, подушевней. А с начальством не задирайся. Иначе трудно мне будет за тебя хлопотать. Вот. Если ты все сказал, можешь идти. Всего доброго.
— Спасибо… Алексей Иванович, — тихо проговорил Крючков. Он даже забыл лихо повернуться и козырнуть. Спиной надавив на дверь, неловко вышел.
6
За свое двухмесячное пребывание в армии Шестаков все сравнивал. Он сравнивал теперешних солдат и офицеров с теми далекими товарищами, с которыми в молодости воевал против Деникина. Много воды утекло с тех пор, многое изменилось. И техника, и оружие, и воинские чины — все другое. Субординация жестче стала. Чтоб рядовой солдат обратился, скажем, прямо к командиру полка, поговорил две минуты лицом к лицу — куда там! Рапорт подай. Жди, пока от отделенного дойдет твоя просьба до полковника. Ого! Пес с ней и с просьбой-болячкой, только бы рапорт тот не составлять. Прежде не так было. Проще, прямей было. Это очень в глаза бросалось при сравнении. И без привычки. А как попривык немного, стал сравнивать с другого бока. Не плохое стал к прошлому примерять, а хорошее. И тогда выходило — хороших людей много. Только люди такие не выпячиваются, в глаза не лезут. Их разглядеть надо. Уловить надо доброту людскую.
А Крючков? Хороший он человек или плохой?
После ухода Крючкова Шестаков сидел за столом в землянке. Перед ним тетрадка: надо приготовиться к политзанятиям с офицерами и сержантами. О международном положении. Но вопрос-то главный один: откроют союзники второй фронт или нет? Союзнички… Капиталист капиталистом и останется. Но сейчас это подчеркивать не следует. Помягче надо. А как?
Шестаков попробовал припомнить, как об этом писалось в его районной газете, редактором которой он был. А никак не писалось. Перепечатывали подходящие статьи из центральных газет. И все.
И теперь Шестаков перечитал последние газетные вырезки. Но так и не обмакнув пера в пузырек, приподнялся. На полке, подвешенной к земляной стене доске, лежали стопкой книги. Тонкие и потолще, в простеньких картонных переплетах — сочинения Ленина. Дома и в редакции остались тома, изданные позже, добротные, красивые. Но, уходя на фронт, Шестаков взял с собой старые книги. Они полегче, а главное — в них продумано каждое слово. Здесь пометка на полях, подчеркнуты абзацы, строчки. Здесь Шестаков не только знал, где и что напечатано, но и часто припоминал, когда и почему он делал пометки. Ведь многие брошюры Шестаков носил в мешке, когда воевал на деникинском фронте. Цитаты тогда не выписывали: с бумагой, с карандашами было туго. Да и не принято было — слово, задушевную беседу выше бумажки ценили.
Вот и вспомнилась молодость. В походах, в боях. На коротких привалах, у костров учились жить. Зажав винтовку между колен, приобщали командиры и комиссары бойцов к правде. Единственной, большевистской. И тут же, у костра, неграмотным показывали печатные буквы, учили рисовать свою фамилию.
Потом годы работы в деревенской школе. Сам заведующий, сам учитель. От Рязани сто километров. Тихая была жизнь, глуховатая. Шестаков обрадовался, когда секретарь райкома предложил ему в тридцать пятом году освободившуюся должность редактора. Районный городок маленький, а все-таки не деревня с тремя десятками дворов. И газета — это уже причастность к жизни всего района. Еще годы прошли — семья, появился и опыт редакторства. Работа определилась. Большая политика — из центральных газет. Жизнь района — проверить, выверить, согласовать с секретарем райкома. Умный, лобастый был секретарь. Сколько приносил к нему Шестаков писем, поступавших в редакцию. И все их секретарь читал. Разбирался, помогал, делал, что было в его власти. Со временем Шестаков изучил свой район, узнал людей. Он уже реже стал ходить к секретарю райкома за советом. Но все-таки знал, что в случае нужды будут и совет и помощь. И тут — война. Никто не думал, что воевать годы придется. Надеялись разгромить врага «малой кровью, могучим ударом». А вот второй год войны доходит… И сидит Шестаков в землянке, Ленина читает, конспект составляет, а в нескольких километрах от него фашисты. Фронт. Он все покровы срывает, высвечивает человека до последнего донца. На
