у двери, руки по швам. Старший лейтенант сидел на топчане, положив руку на край стола. Свет из оконца падал на эту руку, припухлую, с выступавшими узловатыми венами. На столе чистый лист бумаги, ручка, пузырек с чернилами. От этих письменных принадлежностей Крючкову стало не по себе. Мысленно он решил, что на этот раз, пожалуй, не миновать гауптвахты. А может, что и похуже.
— Что ж, Аркадий, садись к столу. Поговорим, познакомимся поближе, — сказал Шестаков.
От тихого голоса замполита, оттого, что его назвали по имени, Крючков оробел по-настоящему. Этого с ним давно не бывало. Покосившись на лист бумаги, он проговорил нетвердо:
— Спасибо, товарищ старший лейтенант. Я уж тут постою.
— Вот тебе раз! — живо воскликнул Шестаков. — Да кто же это от порога знакомится?
Вокруг глаз замполита резче обозначились морщинки, от этого широкоскулое лицо его вроде бы подобрело. И движение руки мягкое — Шестаков провел по волосам, реденьким, едва поднявшимся после стрижки наголо.
«Мягко стелет», — подумал Крючков и после повторного приглашения сел к столу, на край самодельной табуретки.
Шестаков положил другую руку на стол, сказал:
— Вот что, Аркадий. За эти дни мне удалось кое с кем поговорить о тебе. Ничего, что я с тобой на «ты»? Ничего? Ну, так вот, скажу прямо: только командир взвода твой, видимо, тебя уважает. А другие люди говорят о тебе плохо. Почему это, а?
— Не знаю, — Крючков насупился. — На живых не угодишь. — И вот уже красивое лицо заморожено, взгляд дерзкий, верхняя губа с пробившимися усиками скривилась в усмешке. Он сказал: — Видно, с детства не обучили меня нравиться. А теперь поздно.
Пальцы рук у Шестакова пошевелились. Он вздохнул, проговорил тихо:
— Ты, Аркадий, не о том. Я имел в виду твои поступки, твою службу. Ну, если не хочешь об этом — не надо. Тогда к тебе последняя просьба: напиши автобиографию. Можешь снять шапку, раздеться. Пиши подробней, бумаги еще дам.
Крючков вспомнил, как замполит в ту ночь, в маслогрейке, упомянул о штрафном, подумал со злостью: «Раздеться, снять шапку… По имени величает, на „ты“ разрешения спросил, иезуит! Этот, видно, проглотит!»
Ни шапки, ни шинели Крючков не снял. Окунув перо в пузырек, размашисто застрочил по бумаге. Писал — почти не думал, припоминал много раз писанное. Ни разу не оглянувшись на Шестакова, Крючков все же знал, что замполит сидит на топчане и просматривает какие-то бумажки, которые достает из полевой сумки.
Через четверть часа автобиография была готова. Крючков положил ручку на край стола, спросил:
— Разрешите идти?
— Посидим. Прочитаем.
Шестаков взял лист, стал читать. Часть про себя, часть вслух:
— «После десятилетки хотел поступить в цирк дрессировщиком». «Год учился в финансово-экономическом. Со второго курса ушел добровольцем на войну с Финляндией… Имел орден Красной Звезды».
Так-так, — Шестаков почитал про себя и опять вслух: — «В Монголии служил командиром взвода, звание — младший лейтенант. Пять раз подавал рапорт — просился на фронт…»
«За утерю личного оружия в нетрезвом виде осужден трибуналом, отправлен в штрафной…»
«После ранения и госпиталя направлен в артдивизион…»
Так-так, — повторил Шестаков и, положив перед Крючковым новый листок, попросил: — Проставь, пожалуйста, номера частей, где ты служил. И почтовые ящики.
Крючков написал. Убедившись окончательно, что дело пошло всерьез, почувствовал сухость во рту. Спросил мрачно:
— Зачем вам все это, товарищ старший лейтенант? Ведь вторично загнать в штрафной — раз плюнуть.
— Плюнуть? — каким-то странным шепотом переспросил Шестаков и, встав с топчана, надвинулся на Крючкова. Тот тоже вскочил со стула, но тут же сел опять от гневного окрика: — Сиди!
Закинув руки за спину, грузноватый Шестаков шагнул к двери и обратно. Остановился перед Крючковым. С лица пятнами отливала багровость. Слова как пощечины:
— Да как ты посмел? Ведь сейчас ты трезвый… Отдать человека под суд, загнать в штрафной — по-твоему, раз плюнуть? Да ведь ты вырос при советской власти… Откуда же такие у тебя мысли? Был осужден? Так за дело! Пьяный потерял оружие. Себя и вини. На каком основании считаешь себя обиженным и всех чернишь, мажешь дегтем?
Шестаков перевел дух, тяжело сел на топчан. На секунду пронеслось сомнение: «Надо ли так горячиться с подчиненным?» И тут же: «Надо! Человек ведь. И не враг». Крючков повернул голову и растерялся: взгляд замполита не злой — умный, доброжелательный. Резкие, беспощадные слова и — такой взгляд!
— Простите, товарищ старший лейтенант, — проговорил Крючков. — Что-то… чего-то я не понимаю.
— А? — Шестаков будто очнулся от своих мыслей. — Ничего. А сведения мне о тебе нужны. В штрафном ты воевал, был ранен. Наказание отбыл. Ну и вот. Напишу запрос в твою прежнюю часть. Потом похлопочу перед начальством. Может, и вернут тебе офицерское звание. Ты ведь хочешь этого?
Крючков побледнел. Облизнув сухим языком губы, спросил хрипло:
— Там, в биографии, я правду писал, но… Можно, я расскажу?
— Пожалуйста. За этим я тебя и пригласил. — Увидев, что Крючков достал из кармана металлический портсигар и нерешительно вертит его в руке, Шестаков сказал: — Кури, если хочешь.
Непослушными пальцами Крючков свернул из махорки и заранее заготовленной газетной бумажки папиросу, поднялся с табуретки, проговорил: «Я там, у двери», — и отошел к порогу. Прислонясь к притолоке, он курил и рассказывал:
— Когда война началась, мы в Монголии стояли. В степи, вот так же в землянках жили. Каждый день нападения японцев ждали. Рыли траншеи, доты сооружали. Противотанковых рвов накопали — сотни километров. Мы рыли, а песчаные бури их засыпали. Ну, дело не в том. Когда немцы к Москве подошли, редко кто из офицеров рапорт не подавал. Все Москву защищать хотели. Я тоже не раз просился. Однажды, улучив момент и минуя прямое начальство, самому комдиву рапорт отдал. За это мне командир полка пять суток ареста отломил. Вот так и шло. Офицеры обучали солдат, рядовых отправляли на фронт, а офицеры — сиди. Новое пополнение обучай. И тут такой случай. Один офицер потерял на ученьях пистолет. Судили, в штрафной отправили. Месяца через четыре получаем от него письмо. Так и так, тыловикам фронтовой привет! Бьет фашистов, из штрафного освободили, скоро звание восстановят. Ну и вот. Чуть позже со мной тоже случилось…
Крючков опять заволновался. Срывающимся от напряжения голосом спросил:
— Товарищ старший лейтенант… вы мне… поверить можете?
— Могу, — сказал Шестаков, сам почувствовав волнение.
От самоуверенности Крючкова, от его дерзкого тона не осталось следа. Он проговорил просительно, робко:
— Поверьте, пожалуйста… С тех пор как себя помню, никого ни о чем не просил. Ну, разве
