бешеными страстями насыщения плоти и души.
Но тут он вспомнил и о другом божественном подарке. И получил его он в тот же вечер, когда вышел во двор, уже удовлетворённый Танечкиными сладостными прикосновениями.
А там, во дворе, ещё продолжали петь сверчки в сопровождении дышащего ночного ветра, и вместо звона тарелок в этот оркестр уже влились высокие, тянущие звуки скрипок, которые постепенно преобразовались в изумительную по красоте мелодию. Она обаяла его сердце, потом душу и стала обещать захватывающую будущую красоту.
Исполняли «Песнь Сольвейг» Эдварда Грига. Весь вечер по радио звучала его музыка. Марк был ошеломлён. Такой красоты он не мог объять, понять, вместить в свой крошечный мирок. Но было ясно одно, Бог подарил нам и это: Эдварду Григу — создать, а Марку — понять высшую материю, которую невозможно заключить в слова.
Марк стал улыбаться, вспомнив глупых советских музыковедов, пытающихся сделать это. Они не знали, что дело не в плоти звуковой, а в чём-то другом, о чём не говорят и даже не думают.
Писали диссертации о музыке Э. Грига, читали лекции о И.-С. Бахе, пыхтела профессура, до изнеможения споря и гадя друг другу. Но они так и ничего не поняли. Марку стало их даже немного жалко.
Однако он не хотел продолжать думать о них и опять окунулся в ту чудесную ночь, когда уже после ужина они спали во дворе под открытым небом.
Лёжа в постели, он смотрел на чёрные макушки высоких тополей. Фантазии разыгрались! Стало страшно! Казалось, там высоко, спрятано что-то неизвестное, ужасное!
Он ещё тогда не знал, что ужасное не в неизвестном, а совсем наоборот: в том, что рядом, в том, что известно и делают все.
Но когда облака рассеялись, он увидел Вселенную: восточное ночное небо, усыпанное звёздами, — ничто не может сравниться с этим!
Страх исчез — он был уже ни к чему. Но было непонятно, как такая мельчайшая частица, как их город, ещё мельче — сам он, Марк, видят эту бесконечность и в то же время являются её частью? Непонятно, где конец, где начало, зачем это всё и куда оно движется? Да, это высшая неизвестность! Но от неё ему страшно не было. Наоборот — стало всё ясно и спокойно.
«Мы можем только всё это видеть, осязать и быть счастливыми, — думал тогда Марк. — Мы можем приблизиться к звёздам и дотронуться до них.
Мы можем уничтожить всё это, если захотим. Но нам не дано понять!
Мы не можем понять даже самого простого: почему красота, например, имеет такую власть над нами, но мы можем её уничтожить; или где кончается бытиё и начинается другое, в чем разница?
Мы все уходим, приходим, мы все делаем одно и то же.
И единственное, что мы действительно можем, — только любить всё это или ненавидеть; оно всё зыбкое, нежное, легко уничтожается, но оно — вечное, а мы умираем».
Марку было ясно и просто. Его разум и душа избавились от земного притяжения, в котором пребывало тело. Гармония и покой играли с ним, окутывали, подбрасывали в пространстве, заставляя парить.
Это была последняя ночь, последняя осень в его ещё начинавшейся жизни: когда душа, разум, гармония, покой переплелись в ясную простую полифонию — как в органных фугах Баха. Они звучали в четыре голоса, торжественно и красиво — и в последний раз перед тем, как войти в тот мир страстей и гонок, где жили гордые, ненасытные дети Бога.
А за этой осенью — последняя холодная и долгая зима. И те, кто поумнее, конечно, собирали уже не осенние грибы, а зимний яд — для будущей весны. А всё ещё счастливые — как Марк — в последний раз строили снежные замки (которые растаяли весной) или катались на санях по белоснежному пышному покрывалу мира Божьего.
А там, под ним, и последняя весна — жаркая, красная, как коммунизм.
Но с чёрными флагами везде: на домах, на дорогах, в голубом небе, на ярком солнце, везде где только можно во Вселенной.
Марк идёт с матерью по улицам, и она опять плачет, но теперь не одна — все плакали в ту раннюю весну.
Плакали на улицах, в домах, магазинах, учреждениях, автомобилях. Подходили и рыдали, обнимались и спрашивали: «Как мы теперь без него, что с нами будет?». Спрашивал и Марк маму: «Почему все люди плачут и почему флаги черные»?
«Умер!.. Умер!.. дедушка Сталин», — всхлипывала она.
Марк не понимал тогда, что это такое: «умер». Ему казалось, он просто ушёл на время куда-то, чем и расстроил всех.
А его отец и Розенберг вообще в этот день никуда не выходили — вечером их ожидал траурный митинг в городском комитете партии, а всю страну коммунистов — то светлое будущее, которое они так выпрашивали у Бога.
Ну а Марка — долгая и путаная дорога среди всего многообразия Божьего лика, который называется «жизнь».
Вскоре они покинули этот маленький милый городок, где проплыла самая маленькая и чистая часть его жизни. И переехали в большой — в столицу, где прошлёпала, как по болоту, уже большая — самая грязная её часть.
