под луной,
гонимы аравийским ураганом,
срываются с поверхности земной.
Когда всему «аминь» споет труба,
откроются сырые погреба,
и пращуры поднимутся из праха,
и устыдятся звезды и луна,
тогда взойдет на небеса одна —
одна твоя короткая рубаха!
ОВРАГ
Я детский сон найду среди иных времен —
я в старый сад войду, но расползется он.
Сквозь дыры в полотне полезут без стыда
взошедшие во сне полынь и лебеда.
Теперь там спит овраг к рассвету головой,
и дышит сорный злак, и жук ползет травой.
Он прозревает тьму, он излучает свет,
и кажется ему, что дома лучше нет.
Там в полости земной медведки и кроты,
туда полдневный зной слетает с высоты,
и всасываясь вниз, в воронку и во тьму,
встречает взгляды лиц, неведомых ему.
Прокладывает ход слепое существо,
и дергается свод над головой его,
по глине, по золе, по рыхлой темноте...
Ах, трещина в земле и дырка на холсте!
Лежи, овраг, лежи, не открывая глаз,
ты, поделивший жизнь до нас и после нас,
покуда так темно при звездах и луне,
не просыпаясь, но ворочаясь во сне.
БОТАНИЧЕНСКИЙ САД
Как знать, какие мы птицы, или что мы
повторяем ежеминутно вполголоса?
Руми, «Приближение к Богу»
Китайский клен
Он полагает, что это — китайский клен,
но, вероятно, это — всего лишь сон,
то-то загустевшую пьют жару
алые кисти, трепещущие на ветру.
Он, наблюдая праздничный их наряд,
на облака переводит невольно взгляд
и замечает в ужасе и тоске,
что небеса кто-то правит на оселке.
Что за чудные птицы в листве поют,
что там такое пяденицы прядут?
То-то так нахваливают их голоса
веретено и прочие чудеса.
Он и не прочь бы испробовать, сколь крепка
нить, что придерживает невидимая рука,
если бы не стекала вниз со ствола
теплая и вяжущая смола.
Сон не кончается... в кроне горят огни.
Что его ждет-то, Господи, сохрани?
Птицы
Ветреницы и девственницы, пряхи,
пестрые вертопрахи и скоморохи,
кто там стоит в овраге по наши души,
ремезы и зимородки, кликуши?
Кто может знать о том, какие мы птицы —
пестрое племя, маленькие уродцы,
хлопотуньи, плакальщицы, черницы,
беженцы, иноверцы и инородцы.
Тысячи лет повторяем все ту же фразу,
изнемогая от холода и от зноя,
бросовый хлам, что природа сбывает разом,
вместе со всякой мелочью остальною.
Ограда
Погружаясь во тьму до ключиц
под рассеянным светом звезды,
насекомых и птиц
принимают земные сады.
Нам одним не дозволено впредь
растворяться в молчании пчел,
оттого нас не надо жалеть
и не надо просить ни о чем.
Ну и черт с ним — поставим дома
на пустырь под железной звездой,
чтоб дышала полнощная тьма
тамариском и резедой.
А потом, разобравши завал,
замуруем проломы в стене,
чтобы сад на той стороне
белым пламенем бушевал.
Лунник
Уже улитка высунула рожки,
весеннее справляя новоселье,
и в сумерках протоптаны дорожки
стараниями барышень кисейных.
Им страшно, что в траве кузнечик скачет,
и вот они сидят и прячут лица,
и восковые плечи в шали прячут,
и плачут, и мечтают объясниться.
Ах, как они болезненно стареют,
просвечивая в воздухе лиловом
на сумрачной земле гипербореев,
где не с кем обменяться даже словом!
О человек, в зеленых насажденьях
не шарь ночами любопытным взглядом:
там хвастают друг другу привиденья
полупрозрачным свадебным нарядом.
Осокорь
Терпенье — как чума; терпенье — точно ржа,
что гложет горизонт как лезвие ножа,
терпенье — как чулок, что сношен до кости,
терпенье — как песок у времени в горсти.
Терпеть, пока листву не выбила жара,
покуда на стволе не скрючилась кора.
Скрипит речной обрыв, туман ползет с реки,
на запад и на юг лежат солончаки.
Весь деревянный век свободы не видать,
а как присыплет снег — привычно умирать,
а как придет гроза — превозмогая страх,
глядеть в ее глаза на четырех ветрах.
Мальва
Ласточка летает,
небо кроит-мерит...
А где мои братья?
Все ушли вечерять.
А где моя мати?
Во дворе хлопочет,
копает картоплю,
розмовлять не хочет.
Холодает; солнце
клонится додолу,
заливает хаты
алою водою,
той, что не напиться,
той что не умыться...
Не плачь, мое сердце,
а то разорвешься.
Стану у колодца,
покличу немного,
никто не отзовется.
Видно моя доля —
холодная воля,
вот она, за тыном —
белая дорога,
а за небокраем
радуга играет.
Бурьян
С вами не был я накоротке,
не сидел за праздничным столом,
но когда ваш дом пошел на слом,
это я стоял невдалеке.
Я не подставлял свою ладонь,
но, пока я прятался в тени,
это вашу плоть разъял огонь,
чтоб меня досыта накормить.
Что там ваши ненависть и страх,
страсть, затверженная наизусть,
если на немеющих ногах
я за вашим племенем плетусь...
Я еще сыграю торжество,
проплясав у брошенных могил...
Как же я, должно быть, вас любил,
хоть вы и не стоили того!
Вереск
