Олива почти каждый день пила по стакану вина, сидя в баре, затем шла с первым попавшимся парнем, чтобы заглушить боль. Но боль не затухала. Вчера позвонила Турья, сестра, озабоченно поинтересовавшись: «Олива, я не могу до тебя дозвониться. У тебя всё в порядке? «О, да…просто много работы!», «Мы хотели с мужем тебя навестить…» «Зачем?» — вырвалось у Оливы. «Я беспокоюсь!» «Хорошо, Турья, я перезвоню завтра!» Но ни завтра, ни на следующий день Олива не перезвонила. Она ждала, когда наконец-то ей станет легче, хотя бы дышать.
Плевать! Олива втиснула иголку в синеющую руку нацистского ублюдка.
— Хай живёт!
Или не живёт? Уже неважно. Тех людей, которых убил этот гад, уже не воскресишь, а грех на душу брать не хочется. Да и выговор на работе Оливе не нужен. И увольняться тем более не хотелось.
Сегодняшний вечер у Оливы прошёл без выпивки. Она просто легла, как подкошенная на синий диванчик, закрыла глаза и содрогнулась от увиденного…
— Придётся принимать успокоительное…
Но кто-то выше смилостивился над Оливой и послал ей сон, где Арви обнимает и целует Оливу, шепчет что-то сладкое, конфетное, шоколадное…
На следующий день Арви Антти пришёл извиняться к Оливе. Он её встретил на лестнице по пути в лабораторию:
— Прости меня. Я нёс какую-то чушь! Я сволочь… у меня была мигрень. Да ещё этот разговор с матерью по поводу моих неудач. Что я неуч и лодырь.
— Арви…милый Арви…
Олива стояла в оцепенении.
— Ты простишь меня? Да? Я приду вечером. Приду?
Ей хотелось сказать — да. Только да. Но гордость не позволяла ничего ответить. Слёзы душили её…
— Не плачь, Олива! — Арви прижал женщину к своему телу. — Ты веришь мне? Я раскаиваюсь. Я более не позволю себе быть таким эгоистом. Невежеством. Железом. Дровосеком.
— Все финны такие…
Олива позволила поцеловать себя. Потрогать грудь. Пролезть пальчику Арви в трусики.
— О, о…ты такая влажная…
— Меня будут ругать. Здесь нельзя.
Арви отстранился. Отодвинулся. Нырнул в пролёт под лестницей.
— Вечером. Жди! — услышала Олива исчезающее эхо. «Но как быть с изменами? Рассказать Арви о них? Или не надо? Промолчать. Или рассказать через год? Через два? Молчать. Лучше молчать, врать, краснеть и снова лгать. Иначе Арви можно потерять навсегда. Но что потом? Что? Если Арви женится на ней, тоже молчать?» Внутренний голос подсказывал: «Это не измены. Это алкоголь и тоска. Тем более, что всегда было с презервативом, безопасно. Значит, ничего не было. Да и партнёров Олива помнила плохо…» «Но отчего вдруг такая радость? Какой ангел сжалился надо мной? Ага…эта кардиограмма…вот что! Теперь я должна кому-то поведать о зверствах Гунько. И поэтому мне ангел послал подарок: живи! Иначе в алкоголичку превратишься. А ты ещё нужна обществу, дурочка!»
Арви пришёл, когда уже стало совсем темно. Олива даже перестала ждать, подумала: это сон. Чудесный туман. Мираж. Дымок. И его губы, и его пальцы, его шёпот: ты влажная… Да, я влажная! Я жаждущая! Я возжигающая! Олива уснула. Тяжело, так с головой провалилась в омут. И когда Арви постучал в дверь потому, что звонка у Оливы не было в её махонькой квартирке, то женщина не сразу поняла, что происходит. Арви был слегка пьяным, от него пахло чем-то чужим и непонятным. Табак? Таблетка? Одеколон? Мыло?
Но размышлять было некогда. И не зачем. Олива была сонная. Разнеженная. Арви сходу плюхнулся в кровать, стал тискать и гладить Оливу. Голова кружилась, тело лежало распластанным. «Я скучал…Олива…» «Если ты снова так со мной поступишь, я не выживу!» — призналась она. «Это больно и это дико…»
Арви закурил. Раньше в кровати любимый не позволял себе ничего такого.
— Ты изменился…что с тобой? Ты…ты…стал что-то употреблять? — Олива запахнула тёплый халат. Квартира была холодная, плохо отапливаемая, дешёвенькая.
— Нет, Олива, просто я выпил пива.
— У тебя что-то произошло?
— Уволили…
Олива промолчала. Она понимала: если спрашивать за что, то будет глупо. В Финляндии любого могут выставить за дверь просто так без объяснений. Это капитализм, детка.
— Знаешь, Олива, ты первая женщина, которая не стала спрашивать — отчего, как, почему! За это я тебя обожаю. Мать разразилась тирадой, что я неудачник. Сестра сказала: ты всегда был рохлей. А ты просто обняла меня и дала то, что у тебя есть. Уют. Тепло. Тело. И больше у тебя нет ничего. Ты такая же не богатая, как и я. Хотя вкалываешь сутками в этой проклятой больнице.
Олива поднялась с кровати. Открыла холодильник, там стояло вино, был сыр и старые помидоры. «Ага…можно пожарить хлеб и сделать для Арви коктейль…он всё равно голоден, наверно! А-то, что помидоры слегка заветрили, то можно их просто полить маслом…и потушить с чесноком…»
— Сейчас приготовлю ужин.
Арви жевал молча. Он словно не замечал, что ел. Олива от вина отказалась, сославшись, что завтра рано вставать.
Они ещё долго целовались, валялись на полу, что-то шептали, покрывали друг друга нежным чмоканьем, говорили комплименты. Словно не было никакой ссоры. Измен. Боли. Были просто два человека, которые лежали нагими и беззащитными. Когда Олива заснула, прислонившись к Арви, то увидела снова кардиограмму Гунько, по которой, как на табло, пробегая, светились жуткие фразы: «Их тоже расстреляли. А они любили друг друга. Их имена Оля и Андрей!»
— Лучше бы этот старикан не выжил после инфаркта…
— Лучше бы он покаялся…
— Лучше бы отдал всё нажитое…всё украденное…всё-всё.
— Лучше бы сам себя сдал…
— Лучше бы пошёл сам под расстрел.
Но нацисты хотят жить. Долго. До ста лет. И носить в себе страшную зверскую тайну: Я упырь!
4
— Не помню, кажется, Муилович говорил о картинной галерее, вроде бы у него там какая-то договорённость имеется? — Угольников сжал ладонь в кулак.
— Скорее всего, это Художественный музей Атенеум. В Южном округе, Клууви, на Железнодорожной площади, дом два, — Илона достала из сумочки карту. — Это вот тут.
— Вряд ли там принимают этюды, — его лицо на время путешествия немного осунулось. Поблёкло. Хотелось чего-то лёгкого. Ненавязчивой любовной интриги. Но Илона была всерьёз озабочена делами. Она вроде бы притягивала к себе Угольникова и в тоже время медлила, раздумывая. «Ну, Илона, не будь такой тяжёлой…пора уже…лёгкий курортный романчик никому ещё не повредил!» — Алексей снова приобнял женщину за талию.
— Если не примут, то дадут совет, куда пристроить всё это! Кстати, неплохие вещи. — Илона не отстранилась, не мотнула головой, но её глаза чуть потемнели, зрачок округлился, а смородиновая роговица слегка затуманилась. «Как дама с собачкой У Чехова — хочу, но не могу решиться…»
— Едем?
