пушистую шаль. Бабушка и Эрик пошли за ней. Под балконом на третьем этаже голые ветки вишневых деревьев тянули к небу тонкие пальцы. Небо было ясным, темно фиолетовым, но луна еще не поднялась. Девушка закуталась в шаль и замерла, глядя на первые звёзды.
Галина Федоровна встала рядом и тоже подняла глаза к небу.
— Да не там я, Любочка. Я тута. А шалька тебе моя очень идет. Хорошо, что ты ее Ирке не отдала.
Внучка и бабушка вздохнули одновременно.
— Не грусти, Любочка, все хорошо. Ты смотри, как теперь у вас дела пойдут. Сиделке платить больше не надо, в комнату мою уйдешь от Наташи, и она больше не будет мешать заниматься. Ты перестановочку сделаешь, потолок побелишь, только коврик не снимай пока… Стенка зимой холодная станет. А вот накидушки можешь выбросить, они совсем пожелтели.
Галина Федоровна помолчала и снова заговорила тихо и ласково.
— Я тебе вот что скажу, лапушка, ничего плохого в моей смерти нет. Только хорошее. Я понимаю, тебе грустно, но зато у меня больше ничего не болит. Доживешь до девяти десяточков — поймешь. Теперича я никому больше не в тягость. Ирка с Женькой ругаться перестанут. От смерти, как и старости — не уйти. Естественное явление природы: Родился, пожил, состарился, помер. Я уже и жизни-то не помню, только старость. Я с ней большую часть века промялась. А зачем? Старость, это когда всё хорошее прошло. Особенно здоровье, силы и зубы. От одной каши не захмелеешь, а ничего другого — врачи не разрешают. Глебушка мой давно помер, вот уж осьмнадцать годков, как помер. Кроме бабок наших дворовых уж и поговорить не с кем стало. Вам со мной скучно. Старики — народ противный, капризный, хуже малых детей. И ничего с ними не сделаешь, даже от пенсии моей вам никакого толку не было. Кроме как на вас с Наташкой полюбоваться, ну никакой радости. Все прошло, особливо с тех пор, как хозяйство мое продали. Да, все равно, за курами ходить уже ноги отказывались. Все хорошее прошло. Осталось всё только плохое. Давление, спина, ноги… пальцы спицы уже не держали. Глаза, и те уже не видели — варежки вам вязать. В телевизоре сплошь стрельба, а музыка — головная боль и гул в стенах.
Девушка закрыла лицо руками и что-то прошептала.
— Ишь ты! Повиниться решила, — объяснила Галина Федоровна Эрику, — стыдно ей теперь. Она думает, что недостаточно меня жалела. Вспомнила теперь, как грубила мне, как досадно ей было, что из-за меня подруг институтских в дом пригласить не могла. Что мало разговаривала со мной и не сидела у постели последние полгода. Эх, жаль стопочку только одну ставят. Любочка, да не сержусь я на тебя. Ну как я могу обижаться, когда я так тебя люблю, и Наташу, и батю твоего — внука моего единственного.
Любочка вдруг завыла так, как только и умеют выть в голос бабы на похоронах. Эрик от неожиданности вздрогнул и оглянулся назад, в комнату, где стихал хмельной разговор засидевшихся гостей. Что-то со стуком упало на балконный пол. Эрик повернулся к бабушке, но на балконе теперь кроме Любочки и его самого, никого больше не было. На полу лежали очки. Эрик поднял их и нацепил на нос. Все разошлись. А Эрик обошёл стол, за которым только что вздыхали и качали головами люди, а теперь в темноте лишь белела залитая каким-то соусом неубранная скатерть. Он недоуменно изучил пустую рюмку на буфете, безрезультатно попытался прикоснуться к ней, и пошёл поделиться впечатлениями с Дядьяшей. Над городом встала полная луна, и в мире Эрика, даже без очков, бледный свет показался мальчику чуть ярче.
* * *
— Ну морочь мне голову! — от досады Дядьяша даже забыл покряхтеть, — своими иными измерениями. И вселенная бесконечна, это каждый школьник знает. Какие еще множественные вселенные? Что ты ерунду болтаешь? А ещё отличник…
Он опустился на колени и принялся собирать рассыпанные шашки. Эрик помог ему и попробовал зайти с другой стороны.
— Дядьяш, а какие у тебя тории? Ну как ты объясняешь это место? Его не может быть на карте, потому что оно на той же земле. Этот город и его улицы расположены так же, как в живом мире. Оно не на небе и не в преисподней. Мы не на другой планете и не на том свете. Нас тут слишком мало, и мы можем узнать, что происходит с нашими близкими после нашей смерти. Ну, должна же быть у тебя идея.
— Тебе больше делать нечего?
— Ну да.
— В шашки давай играть. Игнатич отошел, как только в первый раз выиграл партию. Знал бы я, что ему это было нужно, давно бы… Э-эх!
— Я не верю, что тебе самому не интересно, — настаивал Эрик, расставляя пластмассовые кружочки на доске.
— Нисколько! Ходи первым.
Эрик сделал ход. Дядьяша пожевал губами, взял в руки шашку, но его рука замерла над доской. Он медленно положил её на скамью и опустил голову.
— Эх, сосед… я тоже сначала суетился, искал объяснения, Ульяну допрашивал, приставал ко всем. Решил, что это перевалочная база такая, что здесь у нас есть шанс чем-то упокоиться. Вопрос в том… А зачем? Зачем и кому это надо, если мы потом исчезаем, как пламя свечки? Души наши помнят этот город, вот мы и бродим по этим тротуарам памяти, пока не упокоимся чем-то… личным. И сами не знаем, чем и для чего. Однажды я пошел с одним… капитаном Григоренковым, на другой конец города, к железнодорожному вокзалу. Там, на платформе он мне признался, что давно собирался съездить в дачный поселок, где жила какая-то Светлана. Попросил поехать с ним. Как только я согласился, подходит к платформе поезд. Ни тебе огней, ни шуму. Только колеса стучат. Сели мы в вагон, а там один проводник со своим холодным кофейником, и один пассажир, который все в тамбуре посасывал потухший бычок и отказывался закрывать дверь. Я в том поселке никогда не был, и подумал, что он такой, каким помнит его мой новый приятель капитан. Сосны и дома с огородами видел. Розы у крыльца растут. Я один цветок пальцем тронул, так он рассыпался, как жженая бумажка.
Дядьяша потер два пальца, будто посыпал доску солью, и продолжил свой рассказ. Эрик жадно ловил каждое слово.
— Подходим мы к дому, а там стоит блондиночка такая… в заграничной панаме. «Игорёк, ну сколько должна я ждать?» — говорит. А он: «Виноват,
